311. Повесть

– Снимок этот нянечка сделала в пятницу. Тогда, сам знаешь, детишек в садике на всю рабочую неделю оставляли, с ночёвками. Пришли родителки вечерком за детьми, а в саду не пойми чего творится. Разгром, беспорядок. Воспитательница и нянечка не в себе – забились в угол, дрожат, то рыдают ревмя, то хохочут кликушески. А по комнате вот эти вот… уродцы в детских колготках и распашонках хоровод водят.

Увидали они, что родителки пришли, – в кучку сбились, стоят смотрят, вот прям как на этой фотокарточке. И не говорят ничего. Стоят и смотрят. Стоят и смотрят. И глаза у них не мигают. А на фоне две женщины в припадках бьются, как крикуши деревенские.

В том саду только одна группа была тогда. И никого больше из взрослых работников в здании не оказалось, кроме ополоумевших нянечки и воспитательницы. Кто-то из родителей добежал до дома, вызвал милицию. Представь, с каким трудом удалось объяснить дежурному, что произошло.

Раньше ментов явилась гэбня. Они наши ментовские телефоны все до единого прослушивали. Приехали, значит, заперлись в комнате с воспиталкой, нянечкой и этими. Родителей не пустили, во двор силком выставили. Потом гэбэшники молча вынесли из здания несколько холщовых мешков, погрузили в фургон да укатили.

Часть детей пропала – как раз те, чью одёжку на себя напялили вот эти вот со страшными рожами. Других, настоящих

ребятишек с фотокарточки, нашли запертыми в тёмном чулане. Они не разговаривали, а глаза у них были совсем потухшие. Почернелые.

Детишки те, все как один, тихими дебилами сделались на всю жизнь. Воспиталку и нянечку в психушке пришлось навсегда закрыть. Пропавших так и не нашли. Куда гэбня увезла в мешках страшных карликов – неизвестно.

Илья нехотя покосился на фотокарточку. Лица теперь казались даже не вполне человеческими.

Ему подурнело.

– Вот то-то же, – заметил дядь Володя. – Я тоже на фотокарточку эту смотрю – и аж не по себе. У тебя нет ощущения, будто они тут живые и на тебя взаправду глядят?

Гость кивнул.

– Вот и у меня… Бля, а знаешь, что я щас сделаю?!

Он схватил горелку, включил и направил пламя на кусочек плотной бумаги со страшной чёрно-белой застывшей картинкой. Фотокарточка вспыхнула и тут же обернулась грудой пепла, что стал седеть и распадаться на глазах, потрескивая.

Пламя снесло несколько искр Илье на рубашку. Тот в пьяном оцепенении не заметил вовремя. Принялся неуклюже тушить искры, когда они уже прожгли в ткани крошечные дырки.

Дядь Володя небрежно смахнул ладонью горстку потухшего, но ещё тёплого пепла. Седая пыль облачком осела на грязный кухонный пол.

– Вот тебе в детстве никогда не казалось, – продолжал он, – что маму или папу – а то и обоих родителей – подменили? Ну, то есть ты на родного человека смотришь, а он словно бы и не совсем тот, кем был только вот… да хотя бы сегодня утром! Вместо мамы домой пришла очень на неё похожая, почти как две капли воды, но всё равно чужая тётка. Бывало такое?

Илья призадумался. Одно время ему чудилось, будто с косметикой на лице мама совсем не такая, как без косметики. Без теней, туши и помады она менялась – становилась отстранённой, холодной. Злой. Видя маму такой, мальчик не смел ей перечить и вообще старался лишний раз не раскрывать рта. Было это в очень раннем детстве, но в память впечаталось на всю жизнь. Годам к шести он привык, что обе мамы, накрашенная-добрая и ненакрашенная-злая, – один и тот же человек.

– Да, бывало такое, – сказал он, ощущая, как сосут под ложечкой древние, заскорузлые воспоминания. Как они, словно высохшие за зиму мухи, наполняются жизненными соками, шевелят противными мохнатыми лапками.

– Но ведь всегда всё возвращалось в норму, правда?

– Правда.

– А вот не у всех оно так.

Пьяный батя в кустах

Жили у нас тут в двенадцатом доме два брата – Валерка и Костик… Ну, как жили… Костик так и живёт. Взрослый парнишка уже, а все хернёй страдает. Он этот… как они называются… неформал. Панк. В драных джинсах ходит, в цепях. Чучело ебаное. А Валерка, старшой, тот парень-то поосновательнее был. Ответственный, работящий, рукастый. Мог бы жить не тужить, да в Афгане погиб прямо перед выводом войск…

Так вот. Батя ихний пьяница был горький. Как же его звали-то, а?.. Веня – точно. Вениамин Петрович… Или Иваныч. Не важно. В общем, мужик работал, семью обеспечивал, но за воротник заложить страсть как любил. И зелёный змий его всё крепче своими кольцами обвивал да всё глубже в болото затягивал. Там уж и дно показалось. Опускался человек, семью позорил. С мужиками после работы спирту тяпнет – и давай по кварталу куролесить. То его в компании каких-нибудь деклассированных, понимаешь, элементов заметят, то жена из ментовки вытаскивает, то дома он так рассвирепеет, что холодильник перевернёт да всех соседей на уши поставит. И семью в полном составе поколачивал. Сам дрищ дрищом, грудка цыплячья – соплёй перешибёшь; ума не приложу, как умудрялся домашних в страхе держать…