311. Повесть

Задремал он, значит. Когда проснулся, сумерки. А прямо перед ним, метров через полтораста, в низине то самое болотце – как на ладони. Он смотрит – видит какое-то движение. Словно бы что-то большое и тёмное шевелится.

Стал вглядываться. Вглядывался-вглядывался – аж глаза заболели. Видит, прям из болотца вылазит чёрный-пречёрный человек. Встал во весь рост, встряхнулся да и зашагал к берёзе, где сторож сидел. Чуть поодаль от лощины остановился. Сторож только чёрную фигуру видел – туловище, руки-ноги, голову. Ни одежды, ни глаз не различить, ничего – будто из само́й ночи соткан незнакомец.

«Неужто вредители так проказят?» – спросил сторож самого себя вслух. А сам задним умом-то понимает: не человек это вовсе, а человеком лишь прикидывается. Допрыгались, думает, со своими колхозами-совхозами; матку-природу разгневали – вот она свои самые тёмные, самые дремучие силы и наслала детей нерадивых проучить.

И вот стоит этот чёрный – глаз не видать, а всё одно словно на сторожа глядит. Оно, знаешь, чувствуется, когда взгляд пристальный. Даже на большом расстоянии…

Стоит, стоит. И тут ка-а-а-а-ак пустится впляс. Как плясал, батюшки! Словно сковородка у него под ногами раскалённая. Плясал, а пыль от земли не подымалась.

Тело у того чёрного плясуна было гибкое-прегибкое – словно гуттаперчевое, без единой косточки. Извивался змеёй.

Сторож сидел, глядел выпученными глазами, крестился. Вспомнил и бога, и церковь, и бабкины байки из детства про нечистую силу. Ему б ноги уносить подобру-поздорову, а его будто бы заклинило. Я б и сам обосрался, увидь такое.

Плясуну, видать, вытанцовывать надоело – он на миг замер, а потом вихрем к сторожу бросился. Тот подхватился и ну улепётывать. Ружьё ржавое бросил – всё одно патронов не выдали, дефицит.

Туда-сюда метров через сто овраг. Ну, сторож в потёмках о муравейник споткнулся да вниз и покатился – в заросли, где река Нижний Судок шумела. В багульник закатился, затихарился да пролежал так ночь напролёт. Когда рассвет забрезжил да люд в поле работать повысыпал – спохватились, что запропастился куда-то сторож. Стали искать. Нашли в овраге – так и лежал под кустом, дрожал как осиновый лист.

Тем же утром двое деток с Городища пешком сюда шли… Это сейчас Городищенская горка – тоже часть Брянска, а тогда отдельное село было, причём не ближний свет… Многие совхозники, кому до дому далековато, тут же и ночевали, в сараях близ угодий. Рабочий день-то ненормированный. Только трудиться кончат, а уж темныть кругом. До Городища просёлочная дорога. Не ближний свет. А ведь волки рыщут! Это щас волков во всей области раз-два и обчёлся, а тогда по окраинам шныряли только так! Иной раз вой аж до Покровской горы слыхать было. Мужики ночью порой даже кучками ходить побаивались. Рогатинами – и то насилу отобьёшься.

А ребятишки ихние рано поутру носили отцам в совхоз что баба поесть соберёт. Полтора часа туда, полтора назад по просёлочной дороге. Когда светает, волк-то уж не нападёт. Прячется. Темноту любят, твари.

Так вот, собрала одна баба городищенская мужу своему узелок с харчами. Детишкам отдала – говорит, мол, снесите отцу. Таня, двенадцать лет, и Серёжа, девять лет. Она их всегда вдвоём отправляла.

В тот раз ребятишки на рассвете из дому вышли как раз после ночи, когда Чёрный Плясун сторожа совхозного шуганул.

На дороге больше никого. Идут себе, идут. И вдруг видят – впереди, в полусумраке, фигура замаячила. Чёрная-пречёрная. Остановилась, стоит. А потом ка-а-а-а-а-ак задёргается. Словно в припадке падучей. Дети думают: мол, юродивый. Был у них на Городище такой – слонялся, слюни пускал, а иной раз ка-а-а-а-ак давай колотиться!

Они всё ближе подходят, а человек таким же чёрным остаётся – как дёготь. Тогда Серёжа и говорит сестре: мол, страшно мне. Остановился: мол, дальше не пойду. А сестра шибко храбрая – только посмеялась в ответ. И шагает как ни в чём не бывало. Серёжа в слёзы, ножками затопал, а Таня даже не обернулась.

Правда, потом, как поближе к Плясуну подошла, смелости у ней поубавилось. Тут она и сообразила: угольно-чёрный цвет – вовсе не игра рассветных лучей. Человек и вправду чернее чёрного. У обычных предметов оно как: даже если оттенок однородный, всё равно найдётся высветленное или, наоборот, затемнённое пятнышко. Или крапинка какая затешется. Или блик играет. А тут – ничего. Чернота, какая была до сотворения мира.

Таня перепугалась, попятилась. Бросилась было в обратную сторону, да не успела и шагу сделать. Чёрный Плясун вперёд подался, в стороны распростёрся, как громадное одеяло, да и накрыл собой девочку.

На землю легла большущая чёрная лужища. Побулькала-побулькала да и затихла. Серёжа смотрел-смотрел как заворожённый, а потом очнулся и припустил.

Никто б ему, конечно, не поверил, если б про Чёрного Плясуна не рассказал также и сторож. Говорят, Таню потом пару раз видали в полях. То там мелькнёт, то тут. Всегда поодаль и всегда улыбается недобро. Видали её и в наше время. Как раз там, где сейчас аэропорт, а тогда были дикие луга да перелески…