А что это я здесь делаю? Путь журналиста

«Больное сердце можно вылечить. Ларри Кингу не нужна операция».

Трудно описать, как я боялся. Если бы мне сказали, что операции можно избежать, если вообще отказаться от секса, я бы соблюдал обет безбрачия по сей день. Но таких возможностей мне никто не предоставлял. Я останавливался, чтобы успокоить дыхание, заходя в аэропорт, и принимал нитроглицерин при малейшем признаке боли в груди.

Но если уж мне суждено было умереть, я хотел умереть в НьюЙорке. Через два месяца после того знаменательного обследования была назначена операция. Меня ждали доктор Айсом и Пресвитерианский госпиталь Нью-Йорка.

Многие, кто пережил подобную операцию, звонили мне и рассказывали, что ничего страшного в ней нет. Но чем ближе был день Х, тем сильнее я переживал. Несмотря на всю поддержку и шутки друзей, я мог думать лишь об одном: а вдруг я вижусь с ними в последний раз?

На радио гостем моей последней программы перед операцией в Нью-Йорке был Арт Бухвальд[85]. Он заявил, что почему-то всегда приходит на шоу, ведущий которого вскоре оставляет наш мир. Потом рассказал о том, как его жене была сделана операция на сердце. «Но если уж говорить начистоту, – заметил он, – никому нет никакого дела до ваших проблем. Друзья согласны выслушивать вас не более трех минут. Знакомые – не более двух. А незнакомые – одну… если только это не коронарное шунтирование».

На следующий день, в пятницу, из Балтимора, где он вел репортажи об играх Orioles, приехал Джон Миллер, забрал меня из Вашингтона и повез в Нью-Йорк. Я не слышал, кажется, ни слова из того, что он говорил мне дорогой. В голове у меня крутилось только одно: они вскроют мне грудную клетку, они вскроют мне грудную клетку. Операция была назначена на вторник. Это были мои последние выходные.

В Нью-Йорке я остановился у брата. Когда-то давным-давно, когда Марти только родился, я хотел выкинуть его в окно за то, что он отбирал у меня родительское внимание. По мере того как мы взрослели, различия между нами росли все сильнее. Я тратил деньги, едва они у меня появлялись. Марти же был очень бережливым и прятал их по всей квартире. Однажды я обнаружил два четвертака, которые он спрятал, и забрал их. Когда он узнал, то совершенно вышел из себя.

«Да я дам тебе эти пятьдесят центов», – уговаривала его мать.

«Не в этом дело! Это принципиальный вопрос! Он украл мои деньги!»

«Это не кража! Вы же братья!»

«Нет, кража! Его нужно посадить в тюрьму!»

Когда я переехал в Майами, мы вообще отдалились друг от друга. Но если смотришь на своего брата с мыслью, что эти выходные могут быть последними, которые вы проводите вместе, возникает некая близость. Через шесть месяцев, когда выяснилось, что Марти нуждается в такой же операции, мы стали еще ближе. Видимо, все дело в генах.

Я должен был лечь в больницу вечером в воскресенье. Сейчас, когда все контролируют страховые компании, можно ложиться в больницу прямо в день операции. И вот наступило воскресенье – мрачный дождливый ноябрьский день, похожий на саму смерть.

Я отправился в больницу с братом, его женой Эллен и присоединившимся к нам Бобом Вульфом. Хая и Энди тоже приехали туда. В приемном покое мы увидели Марио Куомо, стоявшего рядом с главврачом. Они хотели пожелать мне удачи. Марио привез мне в подарок бейсбольную перчатку. Я храню ее до сих пор.

«Мистер Кинг, – сказал главврач, – хочу заверить вас, что вы получите самый лучший уход. Все уже подготовлено. Вам не нужно заниматься никакими бумагами. Все взял на себя мистер Вульф. Прошу, пройдемте в палату».

Мы поднялись на лифте на 18-й этаж. Вот это палата! Из окна открывался великолепный вид на Ист-Ривер. Там была замечательная мебель и огромный телевизор. Единственное, что указывало на то, что я в больнице, – мониторы рядом с кроватью.

Пока мы взирали на все это великолепие, главврач радостно провозгласил: «В этой же палате лежал шах Ирана».

«Насколько я помню, – заметил я, – он

умер. Нет ли у вас другой палаты, где лежали сорок два человека и все отправились домой?»

Все рассмеялись. Марио ушел. Главврач ушел. Остались брат с женой, Хая, Энди и Боб.

Когда мой брат спустя полгода готовился к операции, я посоветовал ему, ложась в больницу, не брать с собой родственников. Это очень удручает. Ты смотришь на них и думаешь: «Я никогда их больше не увижу».

Я не верю в Бога и рай. Мне всегда нравился анекдот про человека, который, упав в яму, сломал обе ноги и закричал: «Слава богу, что я не умер!» Но за что он благодарил Бога? За сломанные ноги?

Правда, атеистом меня сложно назвать, потому что это тоже своего рода религия. А когда я сказал Билли Грэму[86], что не верю в Господа, он ответил: «Ты мне уже это говорил. Но ты – один из самых духовных людей, кого я знаю. У Господа для тебя особая миссия, я чувствую это всем своим существом. Можешь думать, что хочешь, – ведь мы свободны в своих мыслях, – но ты у Господа на особом счету».