А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Пунктуация Самаринской рукописи также свидетельствует, что текст был написан под диктовку. Знаки препинания чаще всего являются необходимыми, но недостаточными, а иногда представляются странным образом избыточными. Бывает, что вопросительному знаку предшествует запятая. Пример: «… и во всяком случае не признает ли он, что вне Церкви Новозаветной таинство крещения не было обязательным? [И] Если он скажет <…>» (л. 34–34 об.).

Таким образом, в диасистеме[705]

произведения «Церковь одна» выявляется редкая черта, а именно: система копииста строго подчинена тексту, продиктованному автором. Можно сказать, что Валуев не переписал произведение «Церковь одна», но записал его под диктовку Хомякова, при этом, с одной стороны, свел к минимуму интерпретацию и конъектуру копииста, а с другой – это позволило автору почти полностью контролировать свой текст.

Итак, очевидно, что Самаринская рукопись даже в частях, приписываемых Валуеву, является эквивалентом автографа. Следовательно, для датировки произведения «Церковь одна» надо иметь в виду, что Самаринская рукопись в своих существенных частях до конца 1845 года была готова[706].

А теперь остановимся на некоторых наиболее важных изменениях, внесенных в текст первыми издателями. Впервые «Церковь одна» появилась на русском языке в 1864 году[707]

. Сравнение всех рукописей с этим изданием обнаружило, что опубликованный текст ближе всего к Самаринской рукописи.

В то же время отдельные фрагменты издания «Церковь одна», появившегося в «Православном обозрении», значительно отличаются от Самаринской рукописи. Некоторые лексические и грамматические изменения непременно связаны с историко-богословской проблематикой и не свободны от импликаций этого типа. Так, первый издатель в начале Никео-Константинопольского Символа предпочел форму первого лица множественного числа от глагола «веровать» – «Веруем» (с. 240) вместо формы первого лица единственного числа – «Верую» (л. 30 об.), употребляемой в литургической практике[708].

Более серьезным является следующее изменение. На оборотной стороне тридцатого листа в связи с Символом веры Хомяков записал: «Потому гордость разума и незаконной власти, присвоившая себе в противность приговору всей Церкви (высказанному в Соборе Халкедонт[709]

) право прибавить свои частные объясненья и человеческую догадку к Символу Никео-Константинопольскому, уже есть само по себе нарушение святости и неприкосновенности Церкви». На лицевой стороне 31-го листа в подлиннике упоминается Халкидонский собор, а не Эфесский собор, как напечатано в 1864 году и во всех последующих изданиях «Церкви одной» до сегодняшнего дня. Это является единственной заменой, интерполяцией, которая имеет важное, концептуальное значение и которая воспроизводилась во всех последующих изданиях, хотя в нескольких случаях с оговорками издателей[710].

Хомяков любил называть произведение «Церковь одна» «своим исповеданием». В письме Ивану Аксакову (дата не указана) он пишет: «Я отчасти испытал это со своим “Исповеданием”. Многие предупрежденные ходячими формулами думали, что духовные меня осудят чуть-чуть не на костер; а на поверку вышло, что все те, которые прочли, согласились, что оно вполне православно и только к тиснению неудобно или сомнительно. Убеждения или мнения и формулы обиходные далеко не совпадают друг с другом, и я считаю себя вправе быть смелым в отношении к формуле, вполне преклоняясь пред убеждением. Верую Церкви, в которой нет и не может быть ошибки или лжи»[711]

.

А в письме к А. Н. Попову в 1848 году Хомяков замечает: «Разумеется, вы очень справедливо догадываетесь, что одобрение моего Исповедания было бы для меня гораздо дороже всех моих статей»[712]. Таким образом, Хомяков ставил эту работу в один ряд с писаниями особого типа – исповеданиями или символами веры. Речь идет о святоотеческих текстах, которые заново были открыты в период романтизма. В этом смысле являлась значительной публикация в 1842 году сборника Bibliothek der Symbole und Glaubensregeln der alten Kirche (Библиотека символов веры и исповеданий ранней Церкви) под редакцией Августа Хана.

Идейные и культурные предпосылки, которые легли в основу символов веры, возводились к первым христианским векам, когда попытка рационально объяснить акт веры почти всегда приводила к апологетическим рефлексиям. Уже в ранней Церкви феномен вероисповедного символа был тесно связан с подготовкой оглашенного к принятию таинства крещения. Необходимость давать подобные символы усилилась в III – IV веках из-за все возраставших богословских споров, а также антиеретических и антиязыческих полемик. Именно в борьбе против ереси, которая способствовала развитию христианской апологии и вероучения отцов Церкви, появился обычай формулировать «исповедание веры», традиционно называемое «символом веры». Исповедания веры первых христианских веков определили в первую очередь то, что объединяло ортодоксально верующих и что их противопоставляло еретикам и язычникам.