А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

Французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр пришел к выводу о том, что самому ужасному переживанию – тревоге – суждено оставаться неизменной частью нашей жизни. В самой попытке избавиться от мыслей, которые у нас ассоциируются с тревогой, уже присутствует тревога – по той же причине, по какой белые медведи оказываются рядом, когда мы пытаемся не думать о них.

«Одним словом, я бегу, – писал Сартр в своей самой известной книге „Бытие и ничто“, – но я не могу не знать, от чего бегу, и бегство от тревоги является только способом иметь сознание тревоги. Таким образом, ее нельзя, собственно говоря, ни скрыть, ни избегнуть». Или, как он еще выражает эту мысль: «Конечно, мы не можем ее <тревогу – примеч. пер.> устранить, поскольку мы являемся тревогой»[107]

.

Звучит тяжеловато. Но, может быть, Кьеркегор и Сартр затеяли здесь немного ребяческое состязание, стремясь представить тревогу как нечто в высшей степени человеческое.

В своей последней опубликованной книге – сборнике интервью (когда он в конце жизни переживал тяжелые времена, начал спиваться и ослеп) – Сартр говорит, что так и не понял, что такое тревога.

«Это надувательство. Я говорил о тревоге, потому что другие о ней говорили, так было модно. Все тогда читали Кьеркегора»[108].

Интервью было настолько непохожим на прежние высказывания Сартра, что его спутница жизни Симона де Бовуар плакала, читая эти слова. Она опасалась, что бойкие юнцы воспользовались старостью Сартра и прорезавшейся у него болтливостью. И все же у Сартра, похоже, еще хватило присутствия духа настоять, чтобы сборник интервью издали[109]

.

«Сам я никогда не испытывал отчаяния. В 1930–1940 годах оно было ключевым понятием. Хайдеггер тоже его придерживался. Мы оперировали этим понятием, но для меня оно ничего не значило»[110].

Может быть, против этого высказывания говорил ежедневный рацион Сартра – четыре таблетки коридрона (амфетамина), полбутылки виски и 4–5 таблеток снотворного. Важнее здесь то, что в конце жизни Сартра все меньше интересовали рассуждения о человеческих проблемах как проблемах «экзистенциальных» в значении «вечных». Утверждая, что человек осужден быть свободным, Сартр переключил внимание на то, как биография и общественное положение человека ограничивают и определяют его представление о свободе[111].

Может быть, свободная воля не должна генерировать тревогу, независимо от контекста? Если мы располагаем свободой мысленно бежать от чего-нибудь, то, следовательно, мы располагаем свободой и не бежать. Что же тогда произойдет?

Может быть, если мы прекратим гнать от себя белых медведей, жизнь с ними окажется вполне терпимой?

С чего мы вообще взяли, что надо прекратить о них думать?

В тисках мысли

Писатель эпохи Возрождения Мишель Монтень предлагал в качестве умозрительного эксперимента посадить философа в клетку с решеткой и, хорошенько закрепив ее, подвесить к верхушке башни собора Парижской Богоматери. Хотя философ «… будет ясно видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть… [он] не сможет не содрогнуться при виде этой огромной высоты»[112].

Разговаривая с Патриком в прихожей, я думаю, сколь многие из нас похожи на заключенного в клетку монтеневского философа. Мы тревожимся даже когда понимаем, что причин для тревоги нет. Подобно этому философу, мы знаем, что клетка надежна, но все же не в состоянии осознать это до конца. Нас продолжает завораживать вероятность падения, как бы мала она ни была.

Патрик продолжает говорить. Мне не кажется, что он слабо осознает свое присутствие в этом помещении. И все же я знаю, что он поглощен другим: потоком мыслей о том, как его воспринимают, как ему следовало бы выражать свои мысли; он думает о своих сожалениях, о том, что будет дальше. Эти мысли крутятся у него в голове постоянно. Время от времени они оказываются на переднем плане, завладевают его вниманием, и тогда Патрик уже не здесь.

Я это знаю, потому что Патрик сам мне все говорит. Не скажи он мне – я бы понятия об этом не имел. Его мысли остаются его мыслями, по нему их не видно. У Патрика «гэтээрка» – ГТР, генерализованное тревожное расстройство, «повышенный уровень тревоги о будущем», как иногда толкуют этот диагноз. Но тревожные мысли – отнюдь не единственное, что тяготит Патрика.

«Альтернативным сценариям нет конца, – говорит он. – Ко мне постоянно возвращается ощущение, что я жертва и со мной несправедливо обошлись. Поэтому во мне много ненависти, я постоянно злюсь. Сейчас, например, у меня конфликт с хозяином квартиры, потому что здесь жуткий холод, и я сначала все время злюсь, а потом взрываюсь, и хозяин выслушивает мой монолог о том, какая здесь жуть. Я сам кажусь себе высокомерным, словно у других проблемы не такие серьезные, как у меня самого».

В прихожей довольно холодно. За спиной у Патрика выстроились детские резиновые сапоги, над ними висят разноцветные комбинезоны и куртки. Да, Патрик – отец. И, я бы предположил, вполне хороший. Во всяком случае, склонный к саморефлексии.