А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

В исследовании приматолога Франса де Вааля содержатся еще более сенсационные примеры того, как животные в лабораторных условиях справляются с затруднениями и учатся управлять механизмами, причем их действия никак не могли быть унаследованными инстинктами. А немецкий этолог Карстен Бренсинг обобщил информацию о том, как в пределах разных видов могут возникать разные культуры. В Японии, например, вороны разработали целую систему, которая помогает им раскалывать орехи: они бросают орех на дорогу, прямо под колеса машин, дожидаются, когда сменится сигнал светофора, и уносят орех – так вороны не делают больше нигде в мире. У некоторых видов, например, косаток со временем появились нормы поведения, которые в сложных ситуациях могут выйти на первое место, потеснив стремление и к выживанию, и к передаче генов[217].

Я упоминаю об этом не для того, чтобы опровергнуть взгляд на мир как на некий механизм, но чтобы напомнить, что расколдованный взгляд на природу не есть логическое следствие научно доказанных фактов. Понимание мира как механизма в гораздо большей степени имеет отношение к человеку.

Homo mechanicus

Наша склонность рассматривать действия человека как подчиненные законам механики в разных культурах выражается по-разному. Жители западных стран в большей степени склонны видеть в человеческих действиях проявление причинно-следственных связей, нежели китайцы, японцы и корейцы. Первые еще и меньше

интересуются причинами, чтобы объяснить то или иное событие. Это было продемонстрировано в ходе нескольких социопсихологических экспериментов и проявляется даже в том, как детям преподают историю. Японский учитель истории старается донести до учеников, как действовали исторические лица, исходя из сложившихся обстоятельств и своих целей. Учителя-американца больше интересуют «причины» наподобие: «Три главные причины падения Османской империи»[218].

О причинах легко теоретизировать задним числом, но очень сложно предвидеть заранее. Этим и объясняется, почему нас, прекрасно осведомленных о причинах экономических и социальных кризисов, эти самые кризисы постоянно захватывают врасплох. Поэтому в последние сто лет механистические модели используются историками и социологами все реже. Но чем больше мы концентрируемся на индивиде и его сознании, тем более механистической становится наука.

Объяснение того, как материя превращается в сознание, представляет, по словам австралийского философа Дэвида Чалмерса, одну из «трудноразрешимых проблем» философии сознания. С уверенностью мы сегодня можем сказать лишь одно: никто не знает, как это происходит.

Изучить эту проблему сложно еще и потому, что такое изучение возможно только благодаря сознанию. Я, например, могу ощущать себя чем-то большим, нежели робот, которым я в состоянии управлять, и это управление не будет предрешено заранее неврологическим домино у меня в голове. Если я ознакомлюсь с теорией, которая гласит, что это переживание – всего лишь иллюзия, что именно неврологическое домино заставляет меня верить, что я – это нечто большее, нежели робот, то окажусь перед выбором: полагаться ли мне на собственные ощущения или же на теорию. Но и ощущения, и теория воспринимаются сознанием, и в решении полагаться на теорию содержится, как указывают некоторые философы, крайняя форма авторитарного доверия. Почему мой сознательный и непосредственный опыт, свидетельствующий о том, что я – это что-то большее, чем робот, должен быть в большей степени иллюзорным, чем механистические модели, порожденные чужим сознанием?[219]

Если взглянуть на модели мира как на изобретенные в ходе истории машины, то видно, что они подозрительно схожи с техникой своего времени. Не в последнюю очередь это проявляется в том, куда человек пытался поместить «я» машины. Во времена Декартова дуалистического взгляда на человека тело представлялось фабрикой с крутящимися шестернями. Наверху, в голове, сидел человечек, гомункулус, который нажимал на рычаги, заставляя человека-фабрику двигаться в разных направлениях. В 1940-е годы эту фигуру могли представлять как оператора на телефонной станции мозга, а когда человек начал летать, гомункулус стал летчиком. Естественно, этот крошечный летчик в мозгу не тянул даже на метафору, потому что у него, вероятно, тоже имелся в мозгу свой летчик, в голове у которого, в свою очередь, тоже сидел летчик, и так до бесконечности. Однако эта метафора – гомункулус – дожила до наших дней.