А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

Одним из первых качеств, требующихся от человека, годного для переноски чугунных болванок в виде постоянной профессии, является такая тупость и флегматичность, которая делала бы его похожим по характеру на вола. Человек с живым и острым умом по этой самой причине совершенно не годится для такого рода занятий, которые покажутся ему ужасающе однообразными[242].

Эти слова открыли эру самой стремительной реструктуризации механизированного труда, какую только видела история. Забавно, но в этом смысле Смит и Тейлор напоминают причитания молодого Маркса о том, что роль рабочего свелась к тому, чтобы быть «придатком машины». Но ни они, ни даже Маркс не удосужились наведаться на фабрику и выяснить у рабочих, что они сами думают о своем труде.

Надежное плечо труда

Одно из самых ярких описаний жизни индустриального общества содержится в книге американского журналиста Стадса Теркела, в которой сотни рабочих рассказывают о своей жизни. Теркел брал у них интервью в начале 1970-х годов, когда труд индустриального рабочего все еще являлся основой американской экономики. Чаще всего люди, с которыми беседовал Теркел, говорят о том, что чувствуют себя как машины.

«Первое, что происходит на работе, – говорит сталелитейщик, – это то, что руки начинают двигаться, а мозги отключаются»[243].

Тезис Адама Смита о том, что рабочие вынужденно впадают в ступор, находит здесь ярчайшее подтверждение.

«Нажимаешь на кнопку – и вперед, – рассказывает кладовщик. – Ты – автомат. Вечером пьешь пиво, ложишься спать. А где-нибудь в час или два ночи жена говорит: „Спокойно, спокойно, перестань“. Это я, значит, все еще на складе»[244].

Ресепшионистка говорит, что не видит смысла в своей работе.

«Я особо-то ничего не делаю. Моя работа ничего не значит. Потому что я просто машина, и всё»[245]

.

Именно феномен этого то и дело повторяющегося «я – машина» Теркел комментирует в предисловии к своей книге:

Многим американцам трудно скрыть неудовлетворенность своей работой. Блюз «голубых воротничков» звучит так же горько, как и причитания «белых воротничков». «Я – машина», – говорит сварщик. «Я в клетке», – говорит служащий банка, и ему эхом вторит гостиничный служащий. «Я – вьючное животное», – говорит шахтер. «С такой работой и обезьяна справится», – говорит ресепшионистка. «Я просто орудие труда на ферме», – говорит сезонный рабочий. «Я – вешалка для чужого платья», – утверждает манекенщица. «Белые и голубые воротнички» твердят одно и то же: «Я – робот»[246].

Характерное для расколдованного мира представление о себе как о машине, подчиненной механическим законам причинно-следственных связей, на рабочих местах достигает уровня конкретики, не ограниченной идеями. Если мы день за днем действуем, как роботы, то в конце концов станет непонятно, что нас от них отличает.

Но даже самые несчастливые браки могут служить опорой в жизни; так и работа, даже самая бессмысленная, дает ощущение безопасной клетки. В своем биографическом свидетельстве о фабричных буднях французский рабочий Шарли Бояджан рассказывает о том, как работа, несмотря на ее грубость, монотонность и бессмысленность, дает ему чувство надежности. Он стремится работать больше, чем ему экономически необходимо. То же происходит и с его друзьями: они готовы работать даже по воскресеньям.

«Я уверен: если предложить им весь год работать по семь дней в неделю, они согласятся»[247].

Да, рутина отличное лекарство от беспокойства. Правила понятны, внимание сосредоточено на двух простых задачах: работать как можно больше и найти, что купить.

«Один мой друг сказал в шутку (но в каждой шутке есть доля правды): „Когда я не работаю, то не знаю, чем заняться; я такое с трудом выдерживаю, на работе мне лучше“. Завод становится твоей жизнью»[248].