Агент презедента

Ланни тихо и неприметно сидел в большой аудитории и слушал, как Ганси и Бесс играли сонату Моцарта, а затем очень тонкого Цезаря Франка, который был одним из фаворитов Ганси, и которого он выбирал для исполнения в значительных случаях своей жизни. Два ранимых еврейских мальчика приехали в Бьенвеню, чтобы встретить прекрасного Ланни Бэдда, о котором их отец говорил в течение многих лет. Два тёмноглазых пастушка из древней Иудеи магически перенеслись на Французскую Ривьеру, играя на скрипке и кларнете, вместо гуслей и шалмея. Ганси был настолько нервным, что вряд ли смог бы удержать свой инструмент. Но как только он начал, и прекрасная первая тема достигла ушей Ланни, то Ланни понял, что здесь был музыкант, который сочетает чуткость с достоинством, и кого никогда демонстрация техники не будет отвлекать от великих целей искусства.

Теперь он был здесь, признанный мастер. И снова прекрасная тема достигла ушей Ланни, полная воспоминаний, о которых французскому органисту и её композитору было ничего не известно. Ланни снова увидел маленького Фредди Робина, сидящего рядом и наблюдающего своего старшего брата. Руки Фредди плотно сжаты, все его тело окаменело от страха, что палец брата может оказаться не на том месте на десятую долю миллиметра. Дорогой нежный, чувствительный Фредди, выросший героем со стальными нервами, и подвергшийся пыткам нацистов, приведшим его к ужасной смерти.

Странными бывают капризы судьбы, и ещё более странной алхимия духа, которая превращает страдание в прекрасное искусство! "Чья юность сгорела в тоске и страданьях, Тот сердцем стал глубже и духом сильней". Душа Фредди Робина перешла его брату и его невестке, и, когда они играли музыку, которую он любил, то что-то магическое исходило из струн. И даже случайные люди, такие как эта женевская аудитория, почувствовали, что их взяли в какой-то храм, и они стали свидетелями какого-то обряда. Это то, чем является искусство, процесс созидания, который делает себя частью жизни и строит новую жизнь по своему образу, бессмертному и вечно живущему в душе человека. Одно моргание Святого Духа, и беспечный мир не будет потерян![58]

XI

Концертная бригада отправилась в Цюрих, и Ланни поехал в том же поезде, потому что ему было по пути в Вену. Ему была необходима поддержка настоящей музыки, чтобы придать себе смелость на еще один бой с нацистами. Он, конечно, знал, что, войдя в этот ад интриг и жадности в качестве придворного фаворита, привилегированного гостя не только Die Nazi Nummer Eins, но и Die Nummer Zwei, он вызвал к жизни миллион маленьких демонов ревности и подозрений. Кто этот красивый и элегантный пришелец, и по какому праву он вторгается в святая святых, нарушая все каноны национальной исключительности и расового превосходства? Что он хочет? Ведь никто не навещает повелитель, не желая больших наград, либо для себя или для других. Его отец производитель самолетов, но разве Фатерланд не может делать свои собственные самолеты? А какие секреты может продать янки, чтобы они были наполовину настолько ценны, как те, которые он ухитрился или выпросить, или украсть? Надо внимательно следить за ним, потому что он представляет угрозу, — так решит десяток придворных фаворитов, которые отдали бы что угодно за приглашение в Каринхалле или Роминтен, не говоря уже о двух часах беседы с фюрером в его великолепном кабинете в Новой канцелярии. Так что Ланни не навещал двух красных музыкантов в поезде, а сидел спокойно, читая безобидную книгу об исследованиях паранормальных явлений известного и расово респектабельного барона Шренк-Нотцинга. В Цюрихе он отправился в другую гостиницу, а затем позвонил узнать номер комнаты Ганси, и пошел к нему, не называя своего имени портье. Гансибесс заказывали еду в номера, и Ланни вышел в соседнюю комнату, пока официанты заносили подносы. Ни одна из этих мер не казалась чрезмерной музыкантам, потому что они знали нацистскую систему шпионажа, и только их международная репутация обеспечивала им безопасность. Любой может быть шпионом или даже хуже, и когда эта красная пара следовала в концертный зал, их сопровождал их агент с двумя друзьями мужского пола внушительной комплекции. Такова была жизнь в городе, который лежал лишь двадцати километрах от нацистской границы.