Агнесса из Сорренто

– В самом деле, братец, – внезапно прервала его благочестивые размышления Эльза, направляясь к нему со своим обычным деловитым, хлопотливым видом, однако говоря вполголоса, чтобы Агнесса не могла ее услышать, – хочу, чтобы ты помог мне устроить судьбу дитяти разумно, как у простых людей полагается, без всяких высокоумных рассуждений об ангелах да святых, а со здравым, трезвым внушением. Дело в том, братец, что пора выдать девицу замуж. Я давеча вечером наведалась к матери Антонио все обсудить и, могу сказать, все отменно подготовила: лучшего и желать нельзя. Антонио немного нерасторопен и медлителен, и дерзкие девицы, которые уж очень о себе воображают, считают его глупцом, но мать его говорит, лучшего сына и на свете не было, он слушается ее приказов беспрекословно, как в три года. А еще она отложила для него много всякого добра, да и звонкой монеты скопила немало: она позволила мне самой все перечесть; а потом я показала ей, что сумела наскрести, а она пересчитала, и мы сошлись на том, что детям, которые родятся от их брака, бедствовать не придется. Видишь ли, братец, Агнесса тебя любит, вот ты бы и поговорил с ней. Потому как, если я приступлю к ней с разговорами о замужестве, она тотчас обнимет меня за шею и примется то плакать, то целовать меня, так что я сию минуту растаю. Если бы дитя бунтовало, не слушалось да артачилось, тогда бы пришлось ее приструнить, но от такой любви и нежности просто растрогаешься да отступишь, а она все повторяет, что замуж не хочет и что готова со мной всю жизнь прожить. Святым ведомо, что это не ради себя самой я, старуха, хочу с ней расстаться, но я же не вечна и с каждым годом слабею, а вот Антонио силой не обижен, уж он-то защитит ее от всяких распутников, что не имеют страха ни Божьего, ни человеческого и так и норовят похитить девицу, ни дать ни взять коршун – цыплят. А потом, он кроток нравом и послушен, как годовалый телок; Агнесса сумеет вести его за рога и управлять им, ведь он сызмальства приучен повиноваться женщинам.

– Что ж, сестрица, – промолвил монах, – а знакома ли наша девочка с ним хоть сколько-то? Они хоть раз говорили друг с другом?

– Почти нет. Близко я их не знакомила, это все впереди. Антонио – человек молчаливый; по правде говоря, он в делах любовных так же неискушен, как наша Агнесса, и двух слов связать не сумеет. Но назначение мужчины – не произносить сладкие речи, а трудиться, чтобы прокормить семью.

– Выходит, Агнесса даже ни разу его не видела?

– Почему, я несколько раз приказывала ей на него взглянуть и говорила: «Вот достойный человек и добрый христианин, трудолюбивый и послушный своей старой матери – как же посчастливится девице, которой он достанется в мужья».

– А замечала ли ты, чтобы она с радостью провожала его глазами?

– Нет, никогда, ни его, ни другого мужчину, ведь моя малютка Агнесса о таком и не помышляет, но, как выйдет замуж, не сомневаюсь, быстро к нему привяжется. Я только хочу, чтобы ты начал с нею этот разговор и хоть немного приучил ее к этой мысли.

Отец Антонио и сам не знал, чем ответить на прямоту и настойчивость сестры. Он не мог объяснить ей, почему он лично убежден, что любые подобные попытки окажутся тщетны и только напрасно опечалят его маленькую любимицу. Поэтому он сказал:

– Добрая сестрица, от таких мирских помыслов мы, монахи, столь далеки, что, поручив мне поговорить с Агнессой, ты выбрала самое неподходящее лицо. Я никогда ничего не обсуждал с нашей девочкой, кроме прекрасной, светлой стороны моего искусства, гимнов, молитв и чудесного мира святых и ангелов, где не женятся и не выходят замуж[66], и потому своим неловким вмешательством я только бы обрек твое начинание на провал.

– Как бы там ни было, ты не одобряешь мой план? – спросила Эльза.

– Я готов одобрить все, что спасет нашу малютку от бед и сделает ее счастливой, но я никогда не принудил бы ее выйти замуж против воли. Если ты без нужды заставишь ее пролить хоть одну слезу, то всегда будешь жалеть об этом. А потом, сестрица, к чему спешить? Она еще совсем юная птичка. К чему выталкивать ее из гнезда? Улетит она, и ты ее больше не вернешь. Пусть малютка насладится свободой, поиграет, да попоет, да порадуется. Разве не превращает она своими невинными играми и сладкими речами этот маленький садик в подобие рая? Конечно, сестрица, решать тебе: выдашь ее замуж, а что дальше – кто знает. Можешь быть уверена только в одном: чудной поре, когда весь день она рядом с тобой, а всю ночь почивает у тебя на груди, придет конец, она уж будет принадлежать не тебе, а чужому мужчине, который не трудился ради нее, отказывая себе во всем[67], и будет повиноваться и угождать ему, услаждать и радовать его.