Агнесса из Сорренто

– Знаю, знаю, – в запальчивости подхватила Эльза, уязвленная внезапной ревностью, столь свойственной сильным, страстным натурам. – Ведь не ради себя настаиваю я на этом браке. Мне жаль отдавать ему девицу. В конце концов, он только тупица, и ничего больше. Да и чем он заслужил такое счастье, которое само нежданно-негаданно идет ему в руки? Пусть бы упал на колени и целовал прах, что я отряхаю с ног своих, за то, что я преподношу ему такой дар, но я сомневаюсь, что он догадается когда-нибудь меня поблагодарить. Все эти мужчины убеждены, что достойны лучшего. Думаю, если бы в жены им предложили какую-нибудь увенчанную святую с небес, они подумали бы, что так и надо, что именно такой супруги они и заслуживают.

– Ну, сестрица, – примирительно произнес монах, – к чему такая спешка? К чему торопить ее с замужеством? Бедная девочка еще юна; пусть поиграет да позабавится, как агнец, пусть попляшет, потанцует, как бабочка, да попоет гимны, как птичка. Не случайно же апостол изрек: «Выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше»[68].

– Но я уже начала обсуждать сватовство со старухой Метой, – возразила Эльза, – и если теперь отступлюсь, она вообразит, будто к сыну ее отнеслись с пренебреженьем, и тут уж точно она заупрямится, и шанс хорошо пристроить Агнессу уплывет у меня из рук. А в общем, ежели подумать, какое у него состояние да каков он сам, то уж и не знаю, за кем девице будет лучше.

– Что ж, сестра, я ведь уже говорил тебе, – продолжал монах, – я и слов не знаю настолько красноречивых, чтобы уговорить юную девицу принять сватовство или что-нибудь в этом духе. Я непременно смешаюсь, запутаюсь и все испорчу. Уж лучше тебе самой с ней все обсудить.

– Я бы и не взялась выдавать ее столь поспешно, если бы меня не напугал до полусмерти этот кавалер, что кружил тут да высматривал что-то, ни дать ни взять ястреб, норовящий упасть с неба на птенца, – пояснила Эльза. – Мы две одинокие женщины, защиты нам ждать неоткуда, а времена ныне неспокойные: есть у тебя такая чудесная красавица, а тут – батюшки! – ее уж у тебя и похитили, и конец, никто тебе ничего не возместит.

– Если ты согласишься, ее могли бы приютить в монастыре, – предложил монах.

– Так-то оно так, но потом оглянуться не успеешь, и ее навсегда у меня отберут. До сих пор я была довольна, что она много времени проводит у сестер, потому что это уберегало ее от глупых, суетных разговоров, что ведут девицы с поклонниками, а такой цветок, как она, уж точно привлекал бы к себе полчища ос и пчел. Но теперь, когда пришла пора выдавать ее замуж, я сомневаюсь, что эти монахини оказывают на нее благое влияние. Например, старуха Джокунда – разумная, ничего не скажешь, она-то повидала мир, прежде чем уйти в монастырь. Но мать настоятельница Тереза беспомощна и невинна, как младенец, и вот возьмут они Агнессу к себе, и исхудает она у них да побледнеет, вроде той прозрачной луны, что сейчас, когда солнце взошло, вот-вот исчезнет на небе. А мне от ее ухода в монастырь добра ждать нечего, я-то за нею туда последовать не смогу, меня тамошняя жизнь за неделю убьет. Нет, больше я ее в монастырь пока не пущу. Уж лучше рискну и буду сама приглядывать за нею. Как этот воздыхатель ни старался, а, пожалуй, повидаться больше с ней не сумел. Но сегодня я, может быть, рискну и возьму ее с собой вниз, в долину.

Внимая этим торжествующим заверениям Эльзы, отец Антонио ощущал некоторые угрызения совести, ведь он знал, какую бурю обрушит на него разгневанная сестра, если узнает, что из-за его отлучки наводящий такой ужас посягатель сумел дважды увидеться и поговорить с Агнессой, вверенной его попечению, в том самом месте, что представлялось Эльзе неприступной крепостью; однако он мудро предпочел промолчать, веря в вечную, непреходящую ценность безмолвия. На самом-то деле кроткий и смиренный монах столь прочно обосновался в нереальном, небесном мире Красоты, что отнюдь не мог служить искусным проводником по горным перевалам, ущельям и вершинам обычной жизни. Ни о какой иной любви, кроме небесной, возвышенной, неземной, жаждущей достичь рая, он и не помышлял, и он постоянно заблуждался, приписывая другим нрав и намерения, столь же духовные и возвышенные, как его собственные. Так он в крайнем своем простодушии взял на себя обязанности посредника, скрыв под сенью монашеской рясы воздыхания юного влюбленного, и, к небывалой своей неловкости, осознал, что, если бы Эльза узнала правду, он не сумел бы убедить ее, что все участники этого «заговора» руководствовались не коварством, а самыми невинными, наивными соображениями.