Актрисы старой России. От Асенковой до Комиссаржевской

Потеряв Погодина и постепенно оправившись от утраты, вновь обратила свой взор на Писарева, тем более, что он продолжал влюбляться и заводить романы. Причём заводил их с молодыми актрисами. Так, у него появилась актриса и писательница Нина Павловна Анненкова-Бернар (1864–1933), которая была на 14 лет моложе Стрепетовой.

Софья Ивановна Смирнова-Сазонова только успевала заносить в дневник жалобы своей старой приятельницы по поводу романа Писарева с Анненковой-Бернар:

«Тащит с него последнее, а тот, старый дурак, запутался в долгах, да еще у нее же, у жены, то есть у Стрепетовой, денег на свою любовницу занял… Раз Анненкова сунулась было к ней в уборную, чтобы выразить ей свой восторг от её игры. Стрепетова встретила ее сурово: „Что вам угодно?“ — „Я пришла взглянуть на вас, чтобы высказать вам, как я…“ — „Вы желаете видеть, как я одеваюсь? Какая у меня юбка? Вот у меня юбка шелковая, вот смотрите! (Поворачивается перед ней). Корсет атласный, чулки шелковые, туфли от Оклера, 25 рублей. Вот и подвязки! Хотите мои подвязки посмотреть? (Поднимает юбку)“. Другая бы ушла, но хайка (так Стрепетова называла пассию Писарева. — А.Ш.) не падает духом. „Какой у вас прелестный сын!“ — „Да, ничего, недурен“. — „У него такая чистая, светлая, честная душа!“ — „Да, мать у него не стерва и не подлая, так ему не в кого подлецом быть“»…

Ну и новая пассия Писарева не стерпела и при удобном случае отплатила за обиды в гримёрной. Софья Ивановна записала:

«Раз в Ялте Стрепетова ела в павильоне мороженое… Тут же, за другим столиком, сидел Писарев с Анненковой. „Хайка“ вдруг встала и, облокотившись на его стул или даже ему на плечо, приняла грациозную позу. Стрепетова представляет, какую именно. „Смотрите, мол, как мы друг друга любим“. Этого Полина не снесла. „Модест Иванович, — окликнула она Писарева. — Что же вы не идете к нам? Мы, кажется, с вами старые, даже очень старые знакомые“. Толстый, громоздкий Писарев, весь красный от смущения, должен был пересесть к ним и оставить свою даму».

Переживания всегда сказываются на здоровье. В 1903 году Стрепетова, которая давно, ещё во времена драм с Писаревым, жаловалась на здоровье, почувствовала себя очень плохо. Диагноз был страшным. Операцию делал Иван Петрович Павлов, хирург от Бога, но хорошего прогноза не дал. Пришлось сделать и ещё одну очень тяжёлую и опасную операцию.

Стрепетова чувствовала, что дни её сочтены, но до конца жизни не могла избавиться от зависти и ненависти к Марии Гавриловне Савиной. Она часто заявляла: «Савина — служит театру, а я — народу». А дочь наставляла: «Когда буду умирать, и эта стерва захочет прийти ко мне, не пускай ее».

Но в самые последние дни всё же разрешила пустить к себе Савину. Смерть мирит непримиримых. Две великие актрисы простили друг другу нанесённые обиды.

Она умерла 4 октября 1903 года, прожив после определения диагноза всего два с небольшим месяца. Умерла в тот день, когда 52 года назад приёмные родители нашли её на крылечке своего дома.

Любовные драмы, даже трагедии сопровождали и её сына Виссариона, которому она сама сломала судьбу, запретив жениться на любимой девушке. И вот он, схоронив мать, оказался свободен от запрета. Кинулся с объяснениями и предложениями руки и сердца. Но увы, опоздал, любимая была замужем. Столько горя обрушилось сразу, что Виссарион не смог совладать с собой. Смерть матери, замужество любимой! Ему показалось, что жизнь кончена, и он покончил с нею навсегда, выбрав путь несчастного Погодина.

«Одной дружбы для счастья мало…»

Мария Гавриловна Савина (1854–1915) в любви на сцене и в жизни

Симпатичный, элегантный «дедушка» Тургенев

Молодая, приятной наружности дама долго стояла у вагонного окна медленно набиравшего скорость поезда и всё глядела, глядела вдаль, иногда смахивая со щеки нежданно-негаданно набегающие слёзы. Вот уже скрылся из глаз перрон с провожавшим её «милым дедушкой», как мысленно звала она своего очень доброго и действительно необыкновенно милого знакомого. Вот уже отстучали колеса по выходным стрелкам, вот уже остались позади орловские окраины, а она всё не могла оторваться от окна, словно окно это продолжало сохранять связь с чем-то незримым, но очень дорогим, что покидала она, понимая невозможность не покинуть, но где-то в глубине души противясь этой невозможности.

Пора было вернуться из коридора в купе, пора было отдыхать, ведь ехала она не на прогулку. Ехала на работу трудную, напряжённую, требующую отдачи всех душевных и физических сил.

А в ушах всё стоял такой родной, такой приятный голос этого милого дедушки, уже покинувшего вагон и стоявшего у открытого окна, глазами, полными любви, глядя на неё, уезжающую в дальние края:

— Эх, если бы вы могли вот так всё бросить и остаться! Эх, если бы вы могли, если бы могли! Как бы счастлив я был тогда!