Актрисы старой России. От Асенковой до Комиссаржевской

Тургенев умер 22 августа 1883 года. Мария Гавриловна узнала о том лишь 29 августа. Она тут же написала письмо Кони: «Не на радость вернулась я в Петербург, Анатолий Федорович! „Этого давно ждали“, — говорят кругом. И я ждала — и тем не менее не верю, не хочу, не могу верить… Мне почему-то казалось, что он приедет умереть — именно умереть — домой, что я увижу его ещё раз — и непременно в Спасском, в его любимом Спасском… Я так надеялась, я так была уверена в этом… С вами первым я говорю о нём, — вы поняли, вы вспомнили обо мне, Вы всё поймёте. Я даже не благодарю за ваше письмо, — я ничего не могу теперь. Я не плачу, я ничем не умею выразить моего горя… Эта роль труднее „Марьи Антоновны“ — и в настоящую минуту у меня совсем нет публики. Его, даже далекого его, нет. Всё, что слышу, читаю в эти дни, кажется таким мелким, ничтожным — и к чему всё это? Это не эгоизм с моей стороны. Конечно, есть люди, чувствующие глубже моего утрату, но всё это мне, кажется, мало. Мне кажется, что я ослепла наполовину или сплю летаргическим сном: слышу, чувствую — и не могу крикнуть. Всю ночь сегодня я перечитывала дорогие письма — четыре последних года его жизни… Сейчас еду на панихиду: я буду молиться тому, в кого он не верил. Я никогда не теряла дорогих, близких и не испытывала чувства утешения в молитве. Я даже не могу себе представить, о чём я буду молиться сейчас. Любопытные взгляды, банальные вопросы, а может быть, даже соболезнования. Отчего всё подобное, относящееся к нему, кажется мне оскорбительным?..»

Далее Анатолий Фёдорович Кони привёл строки из письма Савиной, датированного 30 августа:

«Сегодня я отслужила раннюю (чтобы никого не встретить) обедню в лавре и, наконец, могла заплакать».

И вот ещё строки из письма 11 сентября:

«Вчера я была в Казанском соборе и, понятно, не могла не плакать. Хотя я стояла за толпой, в тёмном углу, закутанная вуалью, и никто меня видеть не мог, тем не менее кому-то понадобилось сообщить в газетах о моём волнении. Кажется, это переходит за пределы моей сценической деятельности? Неужели актер всегда и везде принадлежит публике?! Решила не быть на похоронах. Не потому, чтобы я жалела своих слёз, а чтобы не дать повода заподозрить меня в притворстве и тем оскорбить память дорогого покойного. Я придумала средство проститься с ним и для этого сделаю всё, даже невозможное!»

Савина сохранила в своём сердце какие-то совершенно особенные чувства. Была ли это любовь? Она вполне могла осознать то, что любила Тургенева, когда потеряла его навсегда.

А. Ф. Кони писал далее:

«Она все-таки — и совершенно основательно — отказалась от своей мысли не быть на похоронах, но уехала, как только начались довольно бесцветные речи над могилой. Ей, очевидно, было тяжело остаться до конца, после того как дорогой прах уже приняла „немая и глупая яма, которая даже не знает, что она хоронит“, — как писал когда-то Флоберу Тургенев по поводу похорон Жорж Занд. Притом надо было беречь силы для шедшего в тот же вечер в Александринском театре „Месяца в деревне“, чтобы внести в своё исполнение роли Верочки ту же „проникновенность“, которая четыре года назад так поразила того, над чьим прахом только что возвысился могильный холм под бесчисленными венками… На другой день ей пришлось участвовать в вечере, посвящённом памяти Тургенева. Она, как значилось в программе, выбрала для чтения „Свидание“ из „Записок охотника“, но передумала и прочла трогательно и с заметным волнением последнюю главу из „Фауста“, содержавшую в себе как бы завет усопшего. В общем, однако, этот вечер не был удачным. Он слишком затянулся, чтения некоторых из участников были слишком длинны, — „вертлюшок“ (выражение Тургенева в одном из писем к Савиной) Григорович читал „Стихотворения в прозе“ своими словами, со странным несоблюдением тона и смысла этих перлов тургеневской музы, а Анненков, „лучший друг“ Тургенева, заставил своими анекдотами из жизни покойного вспомнить справедливость испанской поговорки, гласящей: „Избави нас бог от друзей, а с врагами мы сами справимся“».

Стыдитесь, вы Рюрикович, Всеволожский!

А между тем Всеволожский спешно бежал в Париж. Там, оказавшись в бедственном положении, сменил гнев на милость. Осев в Монте-Карло не без денег супруги, он писал ей: «Милый дорогой друг мой! Благодарю тебя еще раз за деньги, которые ты мне прислала, выручая меня…»

Продолжая выручать супруга, она всё же подала на развод, поскольку ни сил, ни возможностей жить так у неё уже не было.

Вести тяжёлый бракоразводный процесс помогал друг юности Анатолий Федорович Кони. Сохранилось его письмо от 6 октября 1887 года:

«Бриллиант, даже и оправленный в хомут, остаётся всё-таки бриллиантом. Так и вы… И даже в мансарде, со свечкой, вставленной в выдолбленную репу (какова картина?!), в холстинном платье — вы всё-таки остались бы в глазах всех знающих вас тем же — тою же проводницею высоких эстетических наслаждений, так как с вами, где бы вы ни были, поселяется светозарный гений искусства, любимого и понимаемого вами, как редко кем».