Актрисы старой России. От Асенковой до Комиссаржевской

Однако это ни на что не похоже. Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать — да и думаю — о различных предметах — а там, где-то на дне души, всё звучит одна и та же нота. Я воображаю, что я размышляю о Пушкинском празднике — и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: „Какую ночь мы бы провели… А что было бы потом? А господь ведает!“ И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот „неведомый край“, не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся: в ваше заграничное путешествие я не верил и не верю, в Петербург я зимою не приеду — и вы только напрасно уверяете себя, называя меня „своим грехом“! Увы! я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два, три года — то я уже буду совсем старый человек. Вы, вероятно, вступите в окончательную колею Вашей жизни — и от прежнего не останется ничего.

Вам это с полугоря… вся ваша жизнь впереди — моя позади — и этот час, проведённый в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблён ли я в вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю — но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне».

Впрочем, он понимал, что проволочки временны, что Всеволожский вцепился как клещ в лакомый кусок и теперь уже его не отпустит. Ведь Тургенев был писателем, а писателю видно гораздо больше, чем обыкновенному человеку. Но он не мог писать о том, что предвидел, поскольку был заинтересованным лицом. Он лишь объяснил свою нежность в письме следующими словами:

«Я бы всего этого не писал вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась — о нет! я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу — но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно чудесное, захлопнулась навсегда… Вот уж точно, что le veviou est tir'e (засов задвинут). Что бы ни случилось — я уже не буду таким — да и вы тоже.

Ну, а теперь довольно. Было… (или не было!) — да сплыло — и быльём поросло. Что не мешает мне желать вам всего хорошего на свете и мысленно целовать ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо… но на первое ответьте.

Ваш Ив. Тургенев.

P.S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите…».

Если бы Иван Сергеевич знал, как повернулась судьба его любимой актрисы. Если бы он знал, насколько прав, точно оценивая поганые качества женишка-альфонса, с необыкновенной энергией ринувшегося прожигать состояние великой актрисы.

Любовь любовью, а порочная страсть к игре оказалась сильнее. Обещание супруг не выполнил. Он снова стал играть, причём попытки Савиной противодействовать убийственному пороку наталкивались на грубость.

В карты не везло. Даже солидные гонорары актрисы зачастую были слишком малы, чтобы погасить их. Когда денег не хватало, супруг начинал упрекать Савину за то, что из-за женитьбы на ней ему пришлось оставить службу. И снова игра, игра, игра. А игра — это долги, которые оплачивать не с чего. Денежного содержания не стало. А доходы от имения? Это всё оказалось совсем не прочным. Да ведь известна истина: если человек лишается оклада или денежного содержания, накопленные средства быстро истаивают, а недвижимость быстро уходит с молотка.

Просто так прожить трудно, если даже нет порочных страстей. А если игра? Тогда всё уходит мгновенно.

И при всем при этом, как ни удивительно, Никита Всеволожский ухитрялся преуспевать в литературном творчестве, стал кумиром многих литературных салонов. Он был умён, остроумен, шутки его имели сатирическую направленность. Кому-то от них доставалось, но большинству они нравились.

Но чем большей популярностью он пользовался в салонах, тем озлобленнее становился дома. Контраст — там радость, веселье, здесь — сплошное безденежное, им же созданное.

Ну а безденежье множило семейные скандалы, ссоры. Причём ссоры доходили до такого градуса, что порой супруги не разговаривали подолгу, а однажды Марии Савиной пришлось даже писать письмо мужу, хотя он был дома и никуда в тот день не отлучался. Она писала в надежде хотя бы таким образом до него достучаться: