Александр Алехин. Жизнь как война

Осенью 1945 года Алехин уехал из Испании в португальский Эшторил. Экс-глава Всесоюзной шахматной секции Борис Вайнштейн в беседе с Сергеем Воронковым выдвинул теорию, почему чемпион это сделал: «В то время генерал Франко стал уже выдавать военных преступников. Алехин знал это – вот почему и вынужден был уехать в Португалию: тамошний глава правительства Салазар не выдавал военных преступников, и союзники смотрели на это сквозь пальцы. Когда же Алехин заявил, что он не причастен ни к фашистскому режиму, ни к антисемитским статьям, опубликованным в 1941 году в Pariser Zeitung, ему предложили приехать во Францию и предстать перед французским судом. По моим сведениям, Алехину как военнослужащему инкриминировалась измена родине. Я не думаю, конечно, чтобы его казнили, <…> но осужден он мог быть вполне»¹³

.

Алехина не звали на соревнования. Послевоенный турнир в Лондоне обошелся без участия чемпиона мира, хотя организаторы сами выслали ему приглашение. Но Макс Эйве, Роберт Файн и Арнолд Денкер угрожали своим неучастием, если приедет Алехин. Русский шахматист когда-то и сам шантажировал организаторов, не желая видеть Капабланку, хотя кубинец ничего плохого ему не сделал… Осип Бернштейн присоединился к бойкоту Алехина, припомнив тому антисемитские статьи.

В ответ 6 декабря 1945 года чемпион написал организаторам турнира письмо, полное отчаяния (и тонкого расчета). Он заявил, что в Германии и на оккупированных территориях находился под непрестанной слежкой гестапо и угрозой концентрационного лагеря, долгое время не мог опровергнуть, что имеет отношение к антисемитской части скандальных статей, – но сразу сделал это, как только подвернулась возможность.

«Каждый, кто не скован предубеждением, должен бы понять мои действительные чувства к людям, которые взяли у меня все, что составляет ценность жизни: разрушили мой дом, разграбили замок моей жены и все, чем я обладал. И, наконец, украли даже мое честное имя, – писал Алехин. – Моя преданность шахматному искусству, уважение, которое я всегда проявлял к таланту коллег, – короче говоря, вся моя довоенная профессиональная деятельность должны убеждать, что публикации в Pariser Zeitung были подделкой. Сожалею, что не могу лично приехать в Лондон, чтобы подтвердить этот факт».

Практичный до мозга костей, чемпион благоразумно открестился и от белогвардейства, которое ему «упорно приписывали», заодно послав привет СССР – стране, которую «не переставал любить». Кажется, в этой части письма Алехин обращался непосредственно к Ботвиннику в надежде, что тот устроит для него матч. Тем более, что в 1945 году чемпион раскрыл тайну о переговорах с Ботвинником, которые начались еще в конце 1930-х.

Михаил Моисеевич предпринимал множество попыток уговорить шахматное руководство страны санкционировать дуэль с Алехиным, но встречал сопротивление: одни считали позором проводить матч с человеком, много раз порочившим свою честь; другие боялись, что Ботвинник, не имевший колоссального матчевого опыта Алехина, попросту проиграет, несмотря на силу и молодость. Но процесс обработки продолжался, Ботвинник был упорен и не сдавался.

Облаянный буквально всеми, Алехин доживал в Португалии остаток своих дней. Не имея серьезной игровой практики, способной держать его в тонусе, проводил партии с местными мастерами, и качество его некогда блестящей игры оставляло желать лучшего – похоже, скарлатина отняла у него остатки здоровья, а мозг перестал быть способным на годную шахматную выдумку. Все чаще чемпион пил бренди, пытаясь найти на дне бутылки истину. И успокоение.

Злодеяния нацистов стали массово разоблачаться… Каково было Алехину узнать, что миллионы людей погибали от рук тех, кому он сам некогда подавал руку? А некоторые шахматисты, изруганные в антисемитских статьях, подверглись мученической смерти!

Над человечеством на протяжении Второй мировой войны сгущались сумерки, и в этой полутьме горели глаза зверей, терзавших слабых, не способных дать сдачи… Пока Алехин и Боголюбов играли в шахматы в Польше, где-то рядом из труб крематориев в небеса поднимался сизый дым, таивший в себе ужасную правду, – то был пепел, оставшийся от женщин и детей, стариков и инвалидов, которых палачи загоняли толпами в душегубки.

Гитлер пробудил в немцах что-то средневековое, нечеловеческое. Нашлись исполнители, готовые повесить на себя людоедский ярлык, выполнять приказы, цена которых – жизни многих людей. Масштабы катастрофы теперь раскрывались перед Алехиным. То, что от него отвернулись почти все, давило на него тяжким грузом, медленно убивало. Сын потомственного дворянина, научившийся одеваться с иголочки, купавшийся в восхищении, блиставший в шахматах как никто, теперь появлялся на португальских улочках в виде согбенной фигуры, весь потерянный, поникший…