Александр II и Наполеон III. Несостоявшийся союз (1856–1870)

На заседании правительства было решено выступить с официальным заявлением о неприемлемости кандидатуры Леопольда на занятие испанского престола. В Законодательное собрание в тот же день был отправлен министр иностранных дел герцог де Грамон, который выступил там с воинственной по содержанию и тональности речью. Хотя Пруссия не была им упомянута, всем стало ясно, о происках какой «иностранной державы» в Испании говорит министр. Грамон завершил свое выступление заверением в том, что Франция не допустит возрождения империи Карла V[720], и в случае необходимости «выполнит свой долг без малейших колебаний»[721]

.

Э. Олливье, глава кабинета, не разделявший воинственных настроений Грамона и большинства своих коллег, попытался как-то смягчить угрожающую тональность заявления министра иностранных дел. Выступая вслед за Грамоном, он заявил, что правительство «страстно желает мира»[722]. Однако его миролюбивая речь не имела успеха у депутатов, охваченных националистическим угаром. Разве что Адольф Тьер и некоторые его сторонники сохраняли еще способность трезво оценивать ситуацию, как и ограниченные возможности Франции. Умиротворяющую позицию Олливье разделял и принц Наполеон, вождь левых бонапартистов, но его мнение никогда не имело весомого значения для императора.

Но даже «пацифист» Олливье не смог пойти против охвативших общество пруссофобских настроений. На встрече с российским временным поверенным в делах глава кабинета выразил Окуневу надежду на то, что «интронизация Гогенцоллерна не состоится». «Если же попытаются ее осуществить, – добавил Олливье, – то Франция воспротивится этому всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Она никогда не согласится на то, чтобы прусский принц обосновался в Мадриде. В этом отношении правительство действует в полном согласии с обществом. Франция, безусловно, желает мира, но ее материальные интересы, как и ее достоинство, не потерпят того, чтобы на троне Испании утвердился член прусской королевской семьи»[723]

.

Комментируя состоявшийся у него с Олливье разговор, Окунев писал Горчакову: «Создается впечатление, что французское правительство сожгло свои корабли. Ключ от разрешения возникшей ситуации находится теперь не в Париже, а в Берлине и в Мадриде»[724].

В условиях обострявшегося с каждым днем кризиса Наполеону III важно было прояснить позицию Александра II. Он, разумеется, знал о неофициальной встрече царя и Горчакова с Вильгельмом и Бисмарком в курортном городке Эмс 1–4 июня 1870 г., но не имел достоверной информации о содержании состоявшихся там переговоров, а главное – об их итогах[725]

. Поэтому генерал Флери получил указание безотлагательно встретиться с Горчаковым и обсудить возникшую ситуацию. Встреча состоялась вечером 6 июля.

Флери повторил канцлеру уже не раз уже высказывавшийся им тезис об обоюдной незаинтересованности Франции и России в продолжающемся расширении территории Пруссии, что содержит прямую угрозу для соседних государств. Горчаков не возражал против такой постановки вопроса, высказав заинтересованность установлении «сердечного согласия» между Петербургом и Парижем, но при этом заметил, что «Франция остается должником России», что она до сих пор не дала никаких доказательств своего желания согласованно действовать с ней в восточных делах. Канцлер не стал скрывать также, что Россия давно перестала надеяться на помощь Франции в пересмотре договора 1856 г. В Петербурге понимают, сказал он, что император Наполеон не может действовать в этом серьезном вопросе в одиночку, без одобрения со стороны Англии[726].

Горчаков, разумеется, не стал посвящать Флери в секреты недавних переговоров в Эмсе, где Александр II заручился обещанием Вильгельма I помочь ему освободиться от ограничений Парижского мира в обмен на нейтральную позицию в противостоянии Пруссии с Францией. Вопрос заключался в том, о каком нейтралитете идет речь – о равноудаленном по отношению в Берлину и Парижу, или о благожелательном к одной из сторон? Впрочем, генералу Флери в Петербурге, как Наполеону III в Париже, нетрудно было догадаться, на чьей стороне окажутся симпатии Александра II в случае войны.

И все же, Россия не была заинтересована в войне, старалась не допустить ее, и пыталась оказывать умиротворяющее воздействие на обе конфликтующие стороны. Когда Горчаков сообщил Флери о том, что император Александр направил в Берлин «энергичные представления с целью отговорить короля Вильгельма от дальнейших шагов» по обострению ситуации[727], он говорил правду. Действительно, царь настойчиво внушал своему дяде, что следует отказаться от поддержки кандидатуры принца Леопольда на испанский престол, что нельзя ради этого ставить под угрозу мир в Европе[728].

Вместе с тем, главную ответственность за разжигание войны в Петербурге возлагали на Наполеона III, занявшего непримиримую, откровенно вызывающую позицию в инциденте с Леопольдом Зигмаринген-Гогенцоллерном, сделавшую невозможным мирное посредничество, с которым пыталась выступить Россия[729].