Как большинство детей из творческих семьей, я не папина, я не мамина, я — бабушкина. В дошкольный и ранний школьный период папу я видела редко и доверия у меня к нему не было. Во-первых, он не умел заплетать косички и однажды привез меня в детский сад, находившийся под Москвой, на станции Ильинская, непричесанной. Хорошо помню, как ехали мы в электричке и папа всю дорогу безуспешно пытался осилить это нехитрое дело. В другой раз он вообще не забрал меня из сада. Взяла нянечка, сад закрывался на воскресенье. Помню, сижу утром в чистеньком домике за столом у зашторенного окошка, нянечка печет блины, и вдруг кто-то стучит: «Извините, пожалуйста, Любаша у вас?» Виноватый папа. Радость, обида и снова радость. Потом еще «был грех», как любил говорить папа: он заснул в театре, причем на пьесе своего приятеля, хорошего детского писателя Льва Устинова, который нас и пригласил. Что-то про войну и разведчиков. Вот такое кино, ненормированный рабочий день. Но самая главная неприятность меня ждала в школе: выяснилось, что мой папа — режиссер. Хорошо это или плохо? Учителя и родители одноклассников шепотом произносили подозрительное слово, стреляя в меня глазами. В 1950-е годы режиссер — профессия редкая. (Через десятилетия В. Н. Наумов, как всегда, метко скажет: «Мы начинали в период „малокартинья“, наши студенты начинают в период „многорежиссерья“. Не знаю, кому труднее?»)
Студентка ВГИКа Тамара Логинова. 1947 год
Понятно, что в мою раннюю пору я не знала таких слов, как запуск фильма, подготовительный период, смена, режимная съемка (когда ждешь краткого мига перед сумерками), экспедиции, монтажи, худсоветы, поправки, цензура, общественная работа, премьера. Далеки от меня были дебаты вокруг «Корчагина» и попортившие крови прокатчики с их неприятием «Мира входящему». Даже победу этого замечательного фильма в Венеции я не оценила, как было должно. В это же время организовывался Союз кинематографистов, и папа, возглавлявший молодежную секцию режиссеров, усердно и самозабвенно помогал Михаилу Ильичу Ромму, который отвечал за художественное кино. Уже после папиной смерти Нея Марковна Зоркая мне рассказывала: «Помню Сашку на Первом съезде Союза кинематографистов. Подлетает в перерыве к нам (киноведкам, я так полагаю — Л. А.), глаза горят, счастливый, обнимает всех, скопом: „Видите, получилось. Теперь у нас наш Союз. Мы в президиуме, а наши девочки в правлении“». Это было время, когда мечты сбывались.
Пляж на Днепре. Киев, 1951 год
Мое детское недоверие потерпело полное фиаско в 1961-м году, когда мы переехали в кооперативный дом у метро «Аэропорт». Здесь уже все были кинорежиссеры, сценаристы, актеры — молодые, веселые, острые на язык. Поскольку привычка к коммуналкам была еще не изжита, часто, особенно поначалу, в теплое время года, молодые и знаменитые спускались во двор и устраивали там «веселый треп» с анекдотами, байками, сплетнями. Дом подпрыгивал от смеха.
На четной стороне нашей улицы жили писатели — слишком много, всех не перечислить. У них все было солиднее — Литфонд, своя поликлиника, в которую киношники мечтали попасть. Писателей мы, дети, не сразу научились узнавать в лицо, но количество красивых и задумчивых мужчин на улице Черняховского зашкаливало. Впрочем, думаю, что в 1961-м и у писателей царил мажор.
Дядя Володя
Я пошла в 1-й класс. Мама, я, папа, папин брат Жозя. 1 сентября 1957 года
На «Аэропорте» в моей жизни появился дядя Володя Наумов. Он и раньше, конечно, появлялся, но эпизодически. Первое мое воспоминание связано со съемками «Павла Корчагина». Помню, возвращались на машине со съемок ночью, в жуткую грозу, увязли. Чтобы я не скучала, дядя Володя рассказывал мне, пятилетней, сказку о Синей Бороде. Было очень страшно. Мертвенно-неоновые зигзаги молний сменялись непроглядной чернотой и громовыми раскатами. И автомобиль уже не автомобиль, а мрачная тайная комната, в которой… на стенах… висят… Саспенс дяде Володе удался. Слова такого в обиходе еще не было, но неодолимая «тяга к спонтанной имажинации» проступала. С тех пор я эту сказку не читала ни дочери, ни внукам. Спасибо, замуж вышла.