Алтарь времени

Элиза Адлер откинула капюшон, её наэлектризованные медового оттенка волосы встопорщились, блестя в холодном искусственном свете. Долго смотрела Штернбергу в глаза, и он не отводил открытого, но твёрдого взгляда.

– Как жаль, что мы с вами настолько разные, – наконец произнесла Элиза Адлер. – Не знаю, что нас всех ждёт… но я хочу, чтобы у вас было будущее. Как у учёного. И как у человека. Удачи вам, что бы вы ни затевали. – Она всё-таки коснулась его руки, и Штернберг слегка пожал её пальцы – с благодарностью за то, что мысли этой женщины целиком отвечали её словам, ведь подобное соответствие встречается так редко.

Фройляйн Адлер ушла, а Штернберг принялся расхаживать взад-вперёд перед своей установкой. Думалось ему, разумеется, о Дане. Где же она?.. На самом севере Восточной Пруссии, в каком-то богом забытом месте, точные координаты которого Штернбергу, несмотря на все старания, так и не удалось определить, – но пока в безопасности, как успокаивали его сидерический маятник и собственное, вновь обострившееся чутьё. Много раз Штернберг пытался наяву вызвать то видение, что посетило его в абстинентной лихорадке, – видение, где он наблюдал за Даной и будто бы управлял потоками времени вокруг неё. Но ничего не получалось.

Только бы она дождалась его на сей раз…

Было ещё кое-что, не дававшее ему покоя: яростное и горькое желание преодолеть ничто

. Наполнить пустоту чем-то.

Действием.

Волей.

Больше нечем. Больше у него ничего не осталось.

* * *

Уже в коридоре чувствовался смрад. Прогорклость тряпья, испарения кислого пота истощённых и по большей части больных тел, запах испражнений, разложения, мертвечины; всё это влажным маревом клубилось в свете редких жёлтых ламп. Этот коридор, недостроенный, не был укреплён – бетонные стены и довольно низкий в сравнении с высотой проложенного тоннеля потолок из бетонных плит остались за поворотом, и там, где они внезапно обрывались, беспорядочно топырились длинные крючья арматуры, в растительных извивах которой мерещилась карикатура на жизнь. Дальше был только грубо оббитый голый камень в провалах зияюще-чёрных теней. Под подошвами, будя эхо, хрустела каменная крошка. Заканчивался коридор тупиком и там был значительно расширен, образуя нечто вроде длинного зала, где держали заключённых. Вход в зал перегораживала массивная решётка. Часовые, скучая, прохаживались у ворот.

Штернберг замедлил шаг, вглядываясь в полумрак за толстыми железными прутьями. Там можно было различить вялое шевеление – но большинство узников без движения лежали вповалку на голом камне. Порой глухо стонали больные и спящие. Все они там, по ту сторону решётки, были смертники. Завтра-послезавтра Каммлер планировал новый акт ликвидации рабочих-заключённых – в несколько этапов, переключив машину на «щадящий режим», как он выразился, – не производящий разрушений, но достаточный для разложения плоти. После чего «Колокол» и уже завершённую спиралевидную установку-«криптограмму» предполагалось отправить по подземной железной дороге в сторону Совиных гор, оттуда – на аэродром под Прагой и затем самолётом доставить в Тюрингию, чтобы отвезти к Зонненштайну. Медлить с эвакуацией было нельзя: Красная армия продолжала наступать.

Штернберг мог бы сюда и не приходить – это было ни к чему, – но ему хотелось взглянуть на заключённых. И вот теперь он смотрел на них, всё больше злясь от собственного равнодушия. Дар сочувствия – не менее редкий, чем способности сенситива, теперь Штернберг понимал это как никогда ясно, – похоже, был утерян для него навсегда. Идеологи национал-социализма твердили, что умение сочувствовать – удел слабых. Однако Штернберг, лишившись этой возможности, ощущал себя ограбленным.