Алтарь времени

Часовые вскинули руки в приветствии, когда Штернберг подошёл ближе: в наглухо застёгнутой шинели, в фуражке, надвинутой на самые глаза, что придавало его длинному лицу непроницаемо-высокомерную властность. Его сопровождал начальник караула, у которого были ключи от ворот. Этот человек Штернбергу вполне подходил: не способный похвастаться крепким здоровьем, со слабой аурой и внушаемым сознанием. В сущности, он – дважды раненный на фронте, переведённый на службу в тыл, примерный муж и отец, никогда не состоявший в партии, – ни в чём не был повинен. Он просто выполнял приказ, и ничего преступного не было в том, чтобы охранять узников. В то же время там, за решёткой, могли находиться – и находились – люди куда более скверного сорта, чем этот офицер, герой войны, отец двух детей. Разжиревшие на спецпайке лагерные старосты – капо, которые по нраву своему ничем не отличались от самых последних мерзавцев из эсэсовцев, разве что ходили в робах; стукачи всех мастей; там же где-то (из общего ментального гула Штернберг выхватывал мысли отдельных заключённых) присутствовал омерзительный шантажист и насильник, тот, кто совокуплялся с заключёнными за кусок хлеба, а затем подстраивал убийство своих жертв, чтобы не оставлять свидетелей. Всю эту шушеру отправили дожидаться смерти вместе с прочими узниками – и Штернберг знал, что кто-то из капо пытался выторговать у часовых жизнь за припрятанные в одежде ценности, но добился лишь того, что его застрелили. Густое человеческое месиво. Возможно ли тут найти хотя бы умозрительную справедливость? Как отделить «достойных жить» от «недостойных»? Что тут следует сделать – подобно лагерным медикам, провести собственную сортировку на пригодность не тела, но души? Не правильнее ли будет просто не мешать общему порядку вещей?

Но если не вмешиваться – ни во что не вмешиваться, – ни сила, ни бессилие не будут иметь никакого значения. Само существование будет равнозначно не-существованию, ничто, тому самому, что выплёскивается из дьявольской машины Каммлера с каждым новым запуском. Такое существование не имеет ни малейшей ценности.

В том числе – для Времени.

Почти физически ощущая это ничто за плечами, Штернберг смотрел на узников.

– Прикажете открыть ворота? – спросил начальник караула. Ему Штернберг наплёл что-то о своём желании «визуально оценить состояние материала», на котором будет испытываться новое оружие.

– Не стоит, оберштурмфюрер. Всё и так ясно.

И тут Штернберг сделал то, чего делать сейчас было ни в коем случае нельзя. Между лежащими вповалку заключёнными пробирался крепко сбитый человек с утопленной в широкие плечи непропорционально маленькой головой – в контровом свете редко расположенных ламп Штернберг видел только очертания его фигуры да синие полосы на шапке, но знал, чувствовал, что узник – тот самый шантажист-насильник, чьи мысли он уже слышал, и что эта мразь, у которой ещё остались не только силы, но и запасы хлеба, даже здесь, в преддверии всеобщей гибели, выбирает себе очередную жертву.

Прочих заключённых Штернберг вверял воле случая, но этому не желал оставлять ни малейшего шанса.

Он достал пистолет, криво ухмыльнулся:

– Видите того кацетника[24]?

Выбросил руку с пистолетом вперёд, за долю мгновения прицелился сквозь частые прутья и выстрелил. В театре теней по ту сторону решётки, далеко, с орангутаньей головы заключённого слетела шапка, а сам шантажист тяжело повалился на каменный пол и больше не двигался.

– Отличный выстрел, оберштурмбаннфюрер. – Начальник караула натянул любезную улыбку. Он таких развлечений не одобрял, но для него в происшествии не было ничего особенного: офицеры нередко палили по заключённым просто так, от скуки.

Многие узники, разумеется, обернулись на звук выстрела, и кое-кто из них даже при скверном освещении наверняка успел разглядеть Штернберга: во всяком случае, его двухметровый рост, блеск очков… Проклятье.

Небрежно беседуя с начальником караула о физическом состоянии заключённых, Штернберг направился прочь. Лишь за поворотом коридора обратил внимание на то, что по-прежнему сжимает в руке пистолет. Отличный был выстрел, чёрт бы его побрал. Прочие готовы убивать по приказу, а он… с некоторых пор он тоже готов убивать, но лишь по внутреннему побуждению, из-за несоответствия кого-то своим личным представлениям о том, какие люди достойны жить. И ещё неизвестно, что хуже.

Штернберг вложил пистолет в кобуру и, убедившись, что на этом участке коридора нет часовых – теперь посты были расставлены реже, чем раньше, – остановился перед начальником караула, преградив ему дорогу. Как кстати оказалось, что тот, сопровождая старшего по званию, обладателя допуска высшей категории, не стал брать с собой никого из солдат.

– В чём дело, оберштурмбаннфюрер?

Штернберг подошёл к офицеру почти вплотную, ловя и пригвождая ответным взглядом его недоуменный взгляд.

– Слушай меня…

Штернберг старался не допустить ни малейшей мысли о том, что на задуманное может не хватить сил.