Алтарь времени

В окрестностях Динкельсбюля было много прудов, полных той свежей, льдистой тёмной прозрачности, какая бывает лишь глубокой осенью да по весне. Показались дома. Знакомый глухой тёмный забор с каменными столбами. Двое эсэсовцев в серых мундирах, подошедших к автомобилю, – Альрих взял с колен автомат и, порывистым движением вынырнув из салона, поднялся им навстречу. Дана выбралась следом и услышала обрывки невнятно-зловещего разговора.

– Да я вас уничтожу, – швырял Альрих тяжёлые слова – будто бил ими тех, кто стоял напротив.

– Разойдёмся мирно, – предлагал один из серых эсэсовцев. – Со дня на день здесь будут англо-американские войска. Я вовсе не хочу, чтобы на моей совести или на совести моих солдат оказались жизни граждан Швейцарии…

Они ещё о чём-то говорили, удаляясь в воздушно-синюю тень древнего дома и окружавших его столь же старых, корявых деревьев. Только потом Дана узнала, в чём было дело. Охрана дома в Динкельсбюле получила приказ эвакуировать пленников подальше от линии фронта, чтобы те не оказались в руках союзников. Но транспорта не было, и горючего было не достать. Гнать пешком аристократическое семейство швейцарских подданных эсэсовцы и не постеснялись бы, если б глава семьи не был колясочником – и один из охранников предложил застрелить его, чтобы не мешался. Но командир эсэсовцев предложение отклонил – лишь потому, что конец был близок и явственен, и унтер опасался послевоенных судов – все с какой-то молчаливой солидарностью были уверены, что суды непременно будут, и каждый теперь хотел выставить себя человеком если не гуманным, то как минимум непричастным к тому, что могло несмываемо замарать биографию. В вялом замешательстве – оно вообще было свойственно многим в эти изнуряюще-тёплые весенние дни в небольших городках, которые местные власти намеревались сдать без боя, – охрана медлила ещё несколько дней, ожидая приказа по поводу пленников, но связь не работала. В конце концов командир принял решение отступать вместе с войсками, а на заложников махнуть рукой. В общей неразберихе всё теряло своё значение.

Обо всём этом Альрих рассказал Дане позже. Сначала он просто проводил её к дому, поставил свой большой чемодан у её ног и сказал:

– Мне сейчас надо срочно уехать. Не хочу заходить в дом, слишком много вопросов будет. Я скоро вернусь, завтра или послезавтра. Мне нужно сделать для тебя кое-что очень важное.

И тут открылась дверь, из дому с пронзительным визгом выбежала Эммочка и повисла на Альрихе, торжествующе выкрикивая:

– Дядя, дядя, я знала, знала, что ты вернёшься!

Альрих, с совершенно растерянным видом, приподнял племянницу, тут же обнявшую его за шею, но смотрел на Дану, и его улыбка была вымученной.

– Ты уже приезжал, – тараторила девочка, – мне сказали, что ты приезжал, но я спала! Почему, почему ты не разбудил меня тогда?

– Послушай, солнце моё, я тоже очень рад тебя видеть, но… – Гримаса Альриха стала прямо-таки изломанной, с угловатым изгибом светлых бровей: радость мешалась с досадой и болью. – Мне сейчас надо срочно уехать…

Эммочка не слышала – висла на нём и что-то взахлёб выкрикивала. Альрих осторожно попытался отцепить её от себя. Дана, оглушённая неподвластным разуму отказом верить в то, что Альрих (вот он, рядом) сейчас вновь исчезнет, перестанет быть рядом с ней, лишь молча смотрела на них. Да, она и раньше предполагала, а теперь-то знала наверняка, что для девчонки-бастарда Альрих значил гораздо больше, чем просто дядя по матери, – он для Эммочки служил заменой и отцу, которого та ни разу в жизни не видела, и старшему брату, которого у неё никогда не было. Дана чуть улыбнулась: не одна она совершенно не представляет своей жизни без него. Подошла ближе, и Альрих, судорожно обернувшись в сторону закрытой пока двери, наконец опустил девочку на землю, – долговязая, та была ростом ненамного ниже Даны, – наклонился и ткнулся носом Дане в висок:

– Я скоро вернусь.

Чемодан остался стоять у ног Даны.

Когда машина тронулась с места, Эммочка не проронила ни слова. Лишь потерянно стояла посреди двора, с опустевшим, ничего не выражающим лицом – пока из дому не вышла мать и не увела её.

Эвелин фон Штернберг встретила Дану в немом изумлении. Женское чутьё, видать, подсказало ей что-то важное, потому как больше она не пыталась унижать Дану колкими замечаниями. Не заговаривала с ней, но и не делала вид, что её не существует, – скорее, как-то заново её оценивала, молча наблюдала за ней, будто прикидывая, есть ли у приезжей некий новый, законный статус в этой семье. В своём собственном отражении по тусклым зеркалам старого дома Дана и сама видела ту яркую перемену, что произошла с ней: прежде всего, совершенно особое свечение в глазах. Альрих словно подарил ей часть своей уверенности, своего острого шарма, и тело, разбуженное его прикосновениями, даже двигалось теперь как-то по-иному. Раньше Дана постоянно, о чём бы ни думала и ни говорила, подразумевала Альриха где-то в фоновых мыслях – и теперь в точности так же его существование подразумевало и её тело.