Алтарь времени

Штернберг снял фуражку, встряхнул золотистой шевелюрой и сел в автомобиль. «Мерседес» тронулся с места, гравий заскрежетал под колёсами. Машина поехала прочь, набирая скорость, гладко и выпукло приподнимая лёгкую сетчатую тень от ветвей голых и беззаботных, как купальщицы, стройных деревьев, обступивших дорогу, посверкивая бликами, постепенно тая в солнечном мареве, среди света, рябых от светотени стволов, зеленоватой и лиловатой дымки.

И когда последний отблеск на крыше автомобиля погас вдали, то сразу плашмя, подобно цельной, спаянной древним раствором каменной стене во время бомбардировки, рухнула тишина – да, в ней, кажется, кипели очумелые птичьи трели, и тяжело грохотало за горизонтом, и кто-то из солдат подошёл, что-то спрашивая, – но всё равно это была невыносимая, удушающая тишина, скорее внутренняя, чем внешняя, в которую Хайнц провалился по макушку, будто в болотную топь. Ему понадобилось несколько муторных мгновений, чтобы прийти в себя. Хайнц механическим движением засунул тетрадные листки и карту в нагрудный карман кителя. С некоторым усилием напомнил себе – всякая здравая мысль теперь казалась плодом тяжёлой работы, – что теперь он отвечает за пятерых своих подчинённых и ему нельзя раскисать. Он командир. Он должен доставить этих парней обратно в Вайшенфельд, в ту часть, к которой они приписаны.

Теперь он – главный. Пришло время всё решать самому.

* * *

Хайнц и пятеро его солдат сначала шли более-менее пустыми просёлочными дорогами, затем оказались на каком-то шоссе, где ощущение болезненной перекошенности всего вокруг достигло пика и больше не убывало ни на минуту. Большие дороги захлестнул хаос. Колонны отступающих войск, грузовики с ранеными, бредущие пешком, донельзя изнурённые солдаты – некоторые до сих пор с окопной грязью на шинелях. Вездесущие беженцы со своими дурацкими, вечно ломающимися повозками, которые не было никакой возможности обогнуть едущим следом автомобилям. По толпам военных и гражданских прокатывалась паника, когда кто-нибудь пускал слух, что «ами уже здесь». Никто не мог сказать, где сейчас линия фронта и как далеко прошли войска союзников. «Ами» (американцы) и «томми» (англичане), впрочем, считались лучше, нежели зловещие «иваны». Хайнц иногда думал о своих родителях – наверное, стоило бы порадоваться, что они оказались в зоне оккупации союзников, те слыли не такими непримиримыми, как русские. Хотя Хайнц уже ни в чём не был уверен.

Хаос утвердился окончательно и неодолимо. Солдаты порой отказывались выполнять распоряжения командиров и, совершенно одичалые, с голодным огнём в отупелых глазах, вламывались в дома у дорог, чтобы вытребовать или отобрать у хозяев хоть какой-нибудь еды. По дорогам бессмысленным грузом везли артиллерийские орудия, для которых больше не было снарядов. Солдаты несли пустые карабины. Те же, у кого ещё оставались патроны, вполне могли пустить их против своих же офицеров. Такое Хайнц видел не раз – когда, например, какой-то майор, остановив грузовик с ранеными, требовал от водителя повернуть обратно, в сторону фронта, и ругался до тех пор, пока кто-то в кузове не закричал водителю: «Да пристрелите вы его! Ради всех святых! Убейте его к чёртовой матери!», и майор без лишних слов юркнул обратно в свою машину.

Несмотря ни на что, по-прежнему свирепствовала полевая жандармерия и лютовали патрули СС. Жандармы, прозванные «цепными псами» из-за остервенелой ретивости и нагрудных металлических блях-горжетов, проверяли всех солдат, направляющихся в тыл, – даже тяжелораненых. Из задержанных – по большей части отставших от своих частей – набирали команды, которые тут же отправляли на фронт. Дезертиров вешали. Даже здесь, в центральной части Германии, можно было увидеть висельников с болтающимися на шее табличками: «Я не хотел защищать отечество», «Я не верил в фюрера», «Я – помесь свиньи с собакой».

Хайнца и его солдат задерживали неоднократно, и всякий раз Хайнц предъявлял листок, подписанный Штернбергом, – где сообщалось, кто они и в какую часть направляются. Странно, но эсэсовцам и жандармам этого хватало. Создавалось впечатление, что любая вещь, к которой Штернберг приложил руку, принимала от него некую часть дара внушения.