Алтарь времени

И тут время пошло как-то иначе. Словно бы замедлилось, вмещая в каждую минуту по полчаса.

Дана распустила узел галстука, поцеловала полоску голой кожи в проёме расстёгнутой рубашки, там, где раньше поблёскивал бы золотой амулет. Потом ниже. Протолкнула в петлю пуговицу на поясе галифе. Альрих запрокинул голову на спинку кресла, прерывисто дыша и вздрагивая от её прикосновений. Затем посадил её себе на колени, нетерпеливо скользнул ладонью вверх по бедру, до самого пояса чулок. Повозил руками по спине, ища пуговицы. Нашёл застёжку, разомкнул.

– Ради тебя стоит вернуться хоть с небес, хоть из преисподней, – отчётливо сказал ей прямо в губы.

Дана потянулась вверх, пока он стаскивал с неё платье, выворачивая наизнанку. Ей хотелось сейчас насмотреться, начувствоваться впрок, как будто это было вообще возможно. Несколько ошалелые, беззащитно-незоркие без очков глаза, насмешливая косина. Шкодливая и в то же время благоговейная улыбка. Солнечный отблеск на каждом волоске. Мелкая складка кожи на животе, какая бывает лишь у очень поджарых людей с сухой мускулатурой, от природы жёсткой, как древесные волокна. Целеустремлённое орудие, на котором по-своему повторялся отчётливый рисунок вен на руках. Лампа в углу продолжала гореть и тогда, когда Дана уже ничего не видела, потому что, зажмурившись, кусала Альриха за плечо выше бинтовой повязки, чтобы не кричать. Он так прижимал её к себе, что, казалось, их отделяет лишь тончайшая грань от того, чтобы окончательно и навсегда не слиться в единое существо.

Они очень старались не шуметь, но их любви было тесно в этой крохотной комнате, в сдержанной тишине небольшого старого дома, в узкой кровати; в конце концов Альрих сбросил локтем с прикроватной тумбочки тяжёлый хрустальный подсвечник, и за гулким грохотом последовал взрыв смеха – они зажимали друг другу рты ладонями, смотрели друг на друга и смеялись, смеялись так легко, словно единственной их заботой могло быть то, что они сейчас всё-таки перебудили весь дом.

Позже они просто лежали рядом, чувствуя дыхание друг друга, и не говорили ни о чём тревожном. Дане даже почти удалось поверить в то, что всё и впрямь позади. Её мечты – она сама поражалась тому, насколько они оказались обыкновенны. Альрих – не офицер и чиновник зловещей военной организации, а просто учёный. Единственный наследник старинного рода. Она обвенчается с ним, родит ему нескольких сыновей, таких же тонких, высоких и беловолосых, как его племянница Эммочка, как он сам в детстве. И этот род никогда не прервётся. Даже через шестьсот лет кто-нибудь из потомков будет смотреть на их ломкие от ветхости фотографии, придавленные стеклом – или, может, там не стекло уже будет – как она сама рассматривала старинные портреты в доме Штернбергов.

Эти мысли были как фонарь в ночи – яркий, но не способный развеять темноту вокруг. А тьма обступила их стеной. Дана отворачивалась от неё, смотрела на сонную улыбку Альриха, гладила его по волосам (ему точно подмешали золота в телесный состав) и не желала признаться себе в том, что ей не примерещилось: недавно, на самом пике, она заглянула в его сознание – и увидела там страх.

* * *

– Отец, вы хотели поговорить со мной.

Дана заметила, как Альрих, едва переступив порог, невольно вытянул руки по швам, будто явился в начальственный кабинет, а не в маленькую комнату, где на постели лежал его полупарализованный отец. Сама Дана думала поначалу уйти, чтобы не мешать разговору, но никто не просил её удалиться, и она осталась стоять на пороге, словно гарантируя своим присутствием то, что Альрих пришёл с самыми лучшими намерениями. От баронессы она слышала, что отец и сын не разговаривали уже пять лет, а недавняя попытка Альриха примириться закончилась лишь тем, что барон на него накричал и прогнал прочь.

– Садись. – Барон нетвёрдым жестом указал на стул, стоявший у изголовья кровати.

Альрих сел, скрипнули его сапоги и кожаная портупея. Он был в полном обмундировании – Дана понимала, как сильно эта кромешно-чёрная тыловая униформа раздражает барона. Альрих собирался уезжать. Было раннее утро, и он спешил закончить все дела здесь, в семье, чтобы отправиться по своим делам, неведомым и, как Дана представляла, очень опасным.

– Куда ты едешь? – сухо спросил барон. – Будешь помогать своим хозяевам вывозить награбленное? Или, может, пойдёшь воевать с теми, кто, наконец, вынесет из этой несчастной страны всю гниль, накопившуюся за последнее десятилетие, потому что сами мы, немцы, оказались не способны навести у себя порядок?

– Нет. У меня больше нет хозяев.

– Тогда куда ты так торопишься?

– Простите меня, отец, но я не могу вам сказать. Вас могут допрашивать. Для вас – для всех вас – будет безопаснее этого не знать… – Альрих беспокойно взглянул на Дану: она-то знала. Дана подумала – наверняка он уже не раз пожалел, что сказал ей.

– Ты что же, считаешь, я сам не способен решить, о чём можно говорить на допросах у ваших или вражеских ищеек, а о чём нет? – сердито спросил барон.