Алтарь времени

Теперь, в духоте и темноте фургона, в окружении солдат, все силы души он прилагал к тому, чтобы сдержать время. От запредельного мысленного усилия расшатывался разум и искажалось восприятие. Штернберг слышал людей рядом – но теперь вместе с обрывками их мыслей в его сознании проносились картины их прошлого – и более-менее определённого или же просто вероятного будущего. Вокруг стало слишком много звука, всё гремело: время людей, время вещей, время деревьев за металлическими стенами фургона, время каждой травинки на обочинах – всё это было подобно мириадам вращающихся колёс, и их не то скрип, не то вой, не то пение не предназначались для человеческого слуха. То, что раньше он едва слышал смутным эхом, теперь обрушилось на него подобно водопаду. Ход Времени оглушал. Чьё-то время подходило к концу (в проехавшем мимо грузовике везли тяжелораненых), чьё-то время только начиналось (в последовавшей за грузовиком повозке женщина только что родила ребёнка). Штернберг схватился за пульсирующие болью виски. Его сознание охватывало всё больше частностей огромной временно́й общности – и в какой-то миг не выдержало. В глазах резко потемнело, и Штернберг чуть не упал под недоуменными взглядами конвойных. Через мгновение очнулся – кто-то будто бы положил ему на затылок прохладную ладонь. Мысленным взором Штернберг увидел призрачно-бледное угловатое лицо, окровавленный, разбитый рот, свет в прозрачных глазах. Почти умоляющих глазах – или он сам вложил человеческое чувство в этот пустой, нечеловеческий взгляд?

«Я тебе помогу, – мысленно сказал он. – Но и ты должна мне помочь».

Именно в это мгновение Штернберг понял окончательно, почему обращались именно к нему, не к кому-то другому. Не только из-за силы воли. Из-за силы разума. Другой давно сошёл бы с ума от тяжести и сложности мира Времени. А он пока держится. И будет держаться до конца, чёрт возьми.

* * *

Ощущение хода Времени не покидало его и на территории ставки. Он шёл под многочисленным конвоем и видел будущее каждого встречного – у кого-то оно было вполне определённым, у кого-то – расходилось веером ведущих в разные стороны троп. И слишком много было схожих картин. Тюрьма. Суд. Виселица. Тюрьма. Суд. Тюрьма. Слишком много. Слишком часто. Ужас поднимал голову, раздувал капюшон, будто огромная чёрная кобра. Штернберг не удержался – как и на последнем сеансе ясновидения, обратился к собственному будущему. Но опять ничего не увидел. Вернее, увидел лишь одно…

Пустота. Слепящая белизна сияющей пустоты.

И вот тут-то его едва не вырвало от ужаса.

Ставка рейхсфюрера размещалась в лесу под Пренцлау, небольшим городом к северу от Берлина. Отсюда недалеко было до Одера – и, следовательно, до русских, стоявших на том берегу. Сам Пренцлау, древний город с многочисленными крепостными башнями, был сильно разрушен бомбардировками: неподалёку располагался аэродром для дальней авиаразведки, и город бомбили нещадно. Однако ставка находилась на достаточно большом расстоянии, чтобы её обитатели могли чувствовать себя в относительной безопасности. Здесь Гиммлер находился в последние месяцы, если не уезжал в клинику или в имение доктора Керстена на лечение. Отсюда же он бездарно командовал вверенной ему группой армий до тех пор, пока в начале марта не сбежал в клинику и в конце концов не был избавлен от слишком обременительных для него обязанностей военачальника. По большей части ставка представляла собой ряд деревянных бараков, в которых находились штабные службы, и только командный пункт Гиммлера оказался добротным зданием.

Хозяин СС уже ждал арестанта. Мучнисто-бледный, какой-то опухший, с кривовато подбритыми усиками, один из самых могущественных людей государства сидел в низком кресле, сжавшись, из-за чего, с его средним ростом и покатыми плечами, казался совсем маленьким и неказистым, и непрестанно без надобности поправлял пенсне. Когда Штернберг поймал себя на том, что в точности так же нервным движением поправляет очки, то спрятал руки за спину. Рейхсфюрер СС косился на него мутными глазами с непривычно явной опаской. Его мелкие мысли суетились, как обитатели разворошённого муравейника, и поверх них проступала отчётливая тень, от которой у Штернберга появился гнилостно-сладковатый привкус страха во рту. Небольшие женственные руки шефа, какие-то особенно бескровные, казались как никогда безжизненными, их движения были скованными и механическими. В большом зеркале, подошедшем бы больше для будуара модницы, а не для жилища главы большой военной организации, Штернберг увидел своё отражение – он тоже был бел как алебастр, а в глазах плескалось безумие. И вот так они с шефом после взаимного приветствия молчали неприлично долгое время, почти с испугом глядя друг на друга.