Алтарь времени

– Вот именно, недальновидности, – подхватил Гиммлер. – Милосердие – о чём вы, да его вовсе не существует! Болтовня слабых духом интеллектуалов! На деле есть лишь расчёт. Дальновидный – и недальновидный, в этом вся разница. Так называемый гуманизм имеет цену лишь тогда, когда с его помощью можно добиться какой-либо цели. Мы были недальновидны. Но мы ещё сможем всё поправить…

– Милосердие есть, – твёрдо произнёс Штернберг, не отводя взгляда. – И оно бесценно.

Узкие, мутно-голубоватые, полные растерянности глаза человека напротив, человека с мертвенно-бледными одутловатыми щеками, трясущимся от страха узким подбородком и горестно поджатым ртом, видели и мясорубку массовых расстрелов, и работу газовых камер. Этот человек едва не упал в обморок, наблюдая за расстрелами на Востоке, и его стошнило, едва он заглянул в окошко газовой камеры. Тем не менее он не уставал оправдывать весь этот ад на земле долгом по защите своего народа… Штернберг не мог не спросить сейчас Время о его будущем. Будущее многих людей разбегалось в разные стороны множеством троп, завися от их выбора в настоящем, будущее же Гиммлера оказалось на удивление определённым. Свой выбор рейхсфюрер СС давно сделал. Давно создал себе будущее, которое Штернберг сейчас и увидел. Там – казённого вида унылая комната, напоминающая помещение для допросов, а сам Гиммлер, со сбритыми усиками (пытался неузнанным скрыться, не иначе), полуодетый, в рубахе и кальсонах, с серой армейской простынёй на плечах, начинает нехотя раздеваться в окружении вооружённых людей, под присмотром военного врача. Звучат вопросы. Унизительнейший досмотр, когда некогда всемогущему шефу СС, теперь лишённому даже исподнего, стесняющемуся своей уродливой и жалкой наготы, заглядывают в подмышки и между ягодиц, проверяя, не припрятал ли он где-нибудь на теле ампулы с ядом. Под конец осмотра врач приказывает ему открыть рот. Подойти ближе к свету… Гиммлер вдруг кусает врача за пальцы. Военные бросаются к нему, переворачивают на живот, пытаясь не позволить ему глотнуть, врач, зовя кого-то на подмогу, хватает умирающего за горло, чтобы тот выплюнул яд. Потом его, уже бьющегося в судорогах, накачивают рвотным, промывают желудок. И так он мучается ещё почти полчаса, прежде чем умереть. Серая простыня на остывающем теле – та самая, в которую он ещё недавно заворачивался, словно в мантию, король исчезнувшего королевства. Безымянная могила. Могильщик – английский сержант, работавший до войны мусорщиком, – где-то за подкладкой видения Штернберг нащупал даже эту несущественную, но символическую подробность.

Перед ним был труп. Он говорил с трупом, во сто крат мертвее тех, кого складывали в штабеля за концлагерными бараками.

– Рейхсфюрер, хотите, я поведаю вам о вашем будущем? – страшным, снежно-сыпучим шёпотом произнёс Штернберг. – Оно при любом раскладе одинаково – независимо от того, пустите ли вы в ход «Колокол» или нет. Разница лишь в несколько лет, а так всё то же самое… Хотите его знать?

Гиммлер помолчал.

– Нет. Не хочу. Лучше я скажу вам о вашем собственном будущем, Альрих: вы будете казнены. Как предатель. Мне очень, очень жаль. – И добавил солдатам: – Увести его.

Штернбергу вновь заломили руки за спину, и два автомата упирались ему в спину, пока его вели прочь, по двору, в сторону какого-то недостроенного бетонного сооружения, похожего на бункер. Тёмная узкая лестница вела в столь же тёмный и узкий, едва освещённый грязно-жёлтой лампой коридор, что заканчивался совершенно голой, лишённой даже скамьи или лежанки, комнатой, тоже сумрачно-жёлтой, к тому же с очень скверной вентиляцией. Последнее Штернберг понял вскоре после того, как его заперли в этой импровизированной камере, – в голове помутилось, стало трудно стоять, и он, походив из угла в угол, обессиленно опустился на леденящий бетонный пол.

Штернберг уткнулся лбом в колени. Он слушал Время – оно звучало бессчётным множеством голосов, времён всех и каждого – мириады клеток единого организма. Он вспоминал то, как ему удалось тысячекратно ускорить бег времени в берлинском бомбоубежище с заклинившей дверью, или то, как он сумел, опять же ускорив время, вырвать гранату из-под носа свихнувшегося от пьянства коменданта замка Збирог, или как он успел спасти Дану из лап садиста с изуродованной мордой, – и снова его личное время тогда текло в ином темпе, нежели время окружавших его людей и вещей… Наверняка он сможет и сейчас повторить подобное. Обрушить стены своей тюрьмы, состарив их за мгновения до такой ветхости, словно для этих стен минули тысячелетия. Миновать охрану за доли секунды, пока солдаты и моргнуть не успеют. Штернберг с усилием поднялся, опираясь о неровную бетонную стену; сразу закружилась голова. Надо попытаться. Иного пути нет. Он должен выбраться отсюда – и попасть на Зонненштайн. Как можно скорее.