Алтарь времени

На миг Штернбергу почудилось, будто он провалился в один из своих ночных кошмаров. Он почти не помнил, что говорил во время тех допросов, но во сне порой у него в руках оказывались протоколы, которые он читал, погружаясь в холод отчаяния – ибо в протоколах было всё, – а затем поднимал глаза от бумаг и видел сидящего напротив шефа. И всякий раз, пробуждаясь, он напоминал себе, что у Мюллера есть нечто

, которое начальник гестапо однажды может пустить в ход, но время шло, и Штернберг начинал думать, что ничего особенного на тех допросах всё-таки не наговорил, а затем все подобные мысли и вовсе отошли на задний план, было не до того.

…Но почему именно сейчас? Не потому ли, что Мюллер ждал отмашки Каммлера – а тот наконец избавился от последствий неудачной ментальной корректировки?

– Альрих, это… действительно правда? – спросил Гиммлер совершенно беззлобно, лишь с бесконечным изумлением. Остатки его мифической и героической картины мира, где он верил в нацистскую непогрешимость голубоглазых и светловолосых людей, к которым питал невероятную слабость, рушились у него на глазах. Его личный чудодей, его почти идеальный «ариец», его «сверхчеловек», которым он восхищался так, как только слабый может восхищаться сильным, и которого защищал даже от самого Гитлера, оказывается, спасал жизни «недочеловеков». И любил славянку из концлагеря, а не идеальную нордическую женщину.

Каждый из них смотрел сейчас на другого в мучительном замешательстве – в точности двое покупателей в посудной лавке, по неловкости выбивших из рук друг друга хрупкий груз.

Любые слова не имели значения. Любые попытки оправдаться. Но Штернберг всё-таки произнёс, почти сам того не желая:

– Это всего лишь милосердие. Не больше – но и не меньше. Вы тоже теперь освобождаете заключённых.

– Это вынужденная мера! Проклятые уступки, на которые я пошёл, чтобы… И если в западной прессе будут это обсуждать, я немедленно откажусь переправлять заключённых за границу. Всё Керстен виноват! Он меня подговаривал, всё, хватит, я слишком часто потакаю ему. Если новое оружие отбросит наших противников, то ни о каком освобождении заключённых и речи больше быть не может! – Выпалив всё это, Гиммлер сник и добавил печально: – А я в вас верил, Альрих. Как вы могли… Как вы могли! Если мы всё это не остановим, когда-нибудь именно из-за таких, как вы, падёт не только Германия, но и вся Европа! «Милосердие», подумать только!

«Вся Европа». Штернберг вспомнил, что теперь способен прямо сейчас, безо всяких кристаллов для ясновидения и рун для гадания, заглянуть в будущее – наверняка не только отдельно взятого человека, но и в будущее целого народа, целой общности народов, всего, у чего только есть своё временно́е поле. И ему до боли захотелось увидеть Европу – через семьдесят, восемьдесят, сто лет… Что с ней станет? Будет ли его родная земля существовать? Он обратился с этим вопросом ко Времени – и содрогнулся от увиденного. Толпы на улицах, погромы, взрывы, подожжённые автомобили у тротуаров, вдоль которых стеклянные стены футуристических зданий отражают малокровные тусклые небеса нового тысячелетия, люди на площадях – их искажённые яростью лица… Кто они, эти темноликие люди? Эти народы никогда не жили на европейской земле… Глядя в мутные, подёрнутые слезами глаза убийцы, палача, человека, по приказу которого тысячи ложились в землю пеплом или сизовато-бледной, слабо шевелящейся массой истощённых, прошитых пулями тел, Штернберг ощутил яростное жжение кипучих, неудержимых слёз в собственных глазах. Неужели милосердие приводит именно вот к этому? Неужели действительно – либо победа, либо смерть? Жизнь сама по себе, жалость ко всему живому, жалость к женщине, жалость к ребёнку, то, что перевернуло ему душу в концлагере Равенсбрюк, и свет благодарности в измученных взорах тех, кого он спас, – неужели всё это зря, зря, ничего не стоит? Неужели это лишь слабость, приводящая к гибели того, кто однажды в порыве милосердия протянул руку помощи другому? Неужели даже милосердие должно иметь свой предел? Тот предел, за которым Дана – русская девушка Даша Заленская – должна была погибнуть страшной смертью в пепельном аду концлагеря?

Ещё мгновение Штернберг вглядывался в далёкое и мучительное будущее, а главный инквизитор Третьего рейха, кровавый страж «расовой чистоты», превозноситель «твёрдости духа» убийц в мундирах, смотрел на него так, словно разглядел в его глазах крошечные отражения увиденных им картин, с огнями пожаров и вспышками взрывов, – столь же отчётливые, как пара миниатюрных отражений окна за спиной хозяина СС.

– Виной тому не милосердие, – произнёс наконец Штернберг едва слышно. – Это следствие глупости, недальновидности, чего угодно, но не милосердия.