Алтарь времени

– Время – живое, по-своему мыслящее природное начало. А Зонненштайн – нечто вроде переговорного устройства для общения с этим, в своём роде, разумом. И, если позволительно так выразиться, инструмент для его подчинения, – холодно произнёс Штернберг.

Каммлер помолчал. Штернберга удивило то, что в мыслях генерала не было зла на него – даже за попытку ментальной корректировки. Напротив – если раньше Каммлер несколько пренебрегал им из-за его прежней, морфинистской, слабости, то теперь относился к нему с изрядной долей уважения.

– Вы поразительный человек, доктор Штернберг, – заговорил Каммлер несколько иным тоном – в его невыразительном голосе словно стало больше жизни. – Умеете пробуждать в людях что-то эдакое… чёрт вас знает. Неудивительно, что вы ходили в любимцах рейхсфюрера. В древности таких, как вы, называли сынами богов.

– Я обыкновенный человек. Такой же, как вы. Разница между вами и мной лишь в том, что я умею чувствовать – а вы то ли разучились, то ли не умели никогда.

Каммлер сделал шаг вперёд. Тень полностью скрыла его лицо, но показался блеск глаз – отчего-то изумлённых. В следующее же мгновение Штернберг понял отчего. Генерал, сам того не желая, испытывал к Штернбергу благодарность. Те ментальные установки, что Штернберг тогда, в поезде, напоследок метнул в его сознание, не справившись с основной задачей – установки на сожаление, на сочувствие, – не пали вместе с установкой на повиновение, напротив, пустили слабый, но живучий росток. И впервые за всю свою сознательную жизнь Каммлер перестал смотреть на людей как на легкозаменяемые детали огромного конструктора. Генерал увидел в людях – людей. Своих детей. Свою жену. Да и просто людей – испытывающих боль, испытывающих страх. И он, к собственному удивлению, начал совершать диковинные, иррациональные, алогичные поступки: в начале марта отменил приказ о казни заключённых концлагеря Миттельбау-Дора, работавших на секретном производстве – сборке ракет «Фау», а в конце месяца собрал тех учёных со своих военных предприятий, которых прежде считал неблагонадёжными и намеревался устранить из соображений секретности, в одном из лагерей для беженцев, чтобы в случае чего передать их союзникам. В самом запустелом углу его сознания, где прежде всегда были холод и мрак, теперь начинало слабо, но беспокойно возиться что-то тёплое, с маленькими острыми коготками, всякий раз, когда он принимался думать об убийстве. Что-то, похожее на совесть, которой у него отродясь не водилось. Каммлеру это невнятное шевеление на дне пустой души было внове – и не то чтобы совсем не нравилось. Привычный мир вдруг предстал перед ним в иных красках.

Разумеется, ничего этого Каммлер не сказал. Но Штернберг многое прочёл за доли мгновения, пока генерал внимательно смотрел на него, будто прощаясь, – в общем-то, так оно и было.

– Мне жаль, что мы с вами не сработались, доктор Штернберг. Если и вы желаете что-то спросить у меня напоследок, то сейчас самое время.

Штернберг нервно сглотнул, уже слыша в мыслях генерала следующие его слова, которые вот-вот прозвучат, – вернее, одно-единственное слово. И задал вопрос, занимавший его сейчас больше всего:

– Когда вы намереваетесь запустить «Колокол»?

Штернберг и не надеялся, что Каммлер даст ответ вслух. Но знал, что генерал не сдержит мыслей – любой не сдержал бы. Мысль-ответ мелькнула подобно падающей звезде. Ровно через неделю, в четверг, пятого апреля. Сначала – в Берлин, согласовать всё с Гитлером. Фюрер возлагает на Каммлера и его новое оружие большие надежды. В Берлин – а затем в Тюрингенский лес, к тому, что раньше было Зонненштайном. Пятого апреля, через семь дней…

Как и следовало ожидать, Каммлер на вопрос не ответил.

– Не годится. У вас нет других вопросов, доктор Штернберг?

– У меня есть просьба. Надеюсь, вы её исполните.

– Слушаю вас.

– Оставьте в покое мою семью.

– Хорошо, – без колебаний ответил Каммлер.

– Даёте слово?

– Слово офицера.

Штернберг смотрел ему в глаза, блеск которых больше не был столь бездушно-стеклянистым, как раньше. И знал, что генерал сдержит обещание.

– Благодарю вас.

Каммлер отступил на порог камеры.

– Доктор Штернберг, в условиях военного времени вы как предатель родины приговариваетесь к смерти.

Отворачиваясь, в последний раз глянув на Штернберга, бросил:

– Расстрелять.

И вышел прочь.

Штернберг остался в окружении десятка набившихся в небольшое помещение автоматчиков. Солдаты переглянулись, их лиц почти не было видно под непроницаемыми тенями от касок. Свет единственной немощной лампы стал особенно тусклым и каким-то дрожащим – похоже, заканчивалось топливо в генераторе.

– Что, прямо здесь? – спросил кто-то.

– Наверх его, – скомандовал унтер. – Потом кровь со стен не отмоем. Это бомбоубежище рейхсфюрера.