Алтарь времени

Долгими жаркими днями, когда в открытом окне камеры плавится дрожащий воздух, Штернберг сидит за маленьким столом в углу и пишет письма. Этим же он занимается и сегодня. С писчими материалами туго, поэтому пишет он далеко не так часто и много, как желал бы, – и на чём он только не писал уже огрызком карандаша: на обратной стороне листков календаря, на обрывках бумаги, обёрточной и туалетной. Сержант, заглядывая в камеру, неизменно, будто в первый раз, спрашивает: «Уж не мемуары ли вы пишете, док?» – «Я ещё молод для мемуаров», – так же неизменно отвечает Штернберг. Он пишет письма – матери, отцу, племяннице, даже сестре. И Дане. Многие десятки писем Дане, написанных только за последний месяц. Если бы не цензура! Сколько слов он произнёс лишь мысленно, не допуская на бумагу – слишком нежных или опьяняюще-неприличных… Далеко не всё удаётся отправить – часть писем проходит как дозволенные, часть Штернберг отправляет тайком, через врача – тот тестирует его способности сенситива и давно проникся к нему неким подобием симпатии как к самому необычному из своих пациентов. Остальные письма Штернберг складывает в картонную коробку из-под ботинок, которые ему, кстати, малы, а других всё никак не выдадут.

Ответов Штернберг не получает. Никогда. И потому отчаяние подкрадывается по вечерам и наваливается на плечи такой тяжестью, что он ложится на кровать лицом к стене и лежит без малейшего движения часами. Вообще-то, ложиться до отбоя запрещено, но охранникам, по счастью, нет до того особого дела.

У Штернберга нет кристалла для ясновидения, нет рун для гадания и не из чего сделать сидерический маятник – на последнее нужен небольшой металлический предмет, личная вещь, которую хозяин носит при себе достаточно долго. Ничего подходящего у Штернберга теперь не найдётся. А его способность задавать вопросы самому Времени – её теперь тоже нет. Быть может, из-за того, что больше не существует Зонненштайна – грандиозного устройства для общения с величайшей в мире силой. Быть может, у Штернберга пока просто не хватает сил для этого. Всё может быть…

Что же с его близкими? Где они?

К обеду утренняя лёгкость оседает сумраком по углам комнаты – солнце ушло, а небо заволакивают налитые сизостью предгрозовые тучи, – и Штернберга вновь, как это часто случается после полудня, одолевают бездействие и равнодушие.

Неделю тому назад к нему приходили двое представителей американских спецслужб – корректные, все какие-то прямоугольные, хорошо одетые и очень хорошо осведомлённые. Знали они о нём и его прошлом порядочно: в их руки попали те документы «Аненербе» из Вайшенфельда, что немногочисленные штернберговские сотрудники, очевидно, не успели спрятать в тайники. Было это как раз после обеда, и Штернберг, понемногу проваливаясь в свою вечернюю апатию, неохотно слушал энергично говоривших американцев, временами теряя нить смысла, лишь отслеживая их мысли – тоже корректные и чёткие, как картотека. Порой он казался себе наблюдателем за стеклом, вполглаза следящим за двумя мужчинами в штатском, невнятного возраста, с совершенно одинаковыми прямыми проборами, и плохо выбритым лохматым заключённым в мятом костюме (подушки в камере не было, и вместо неё приходилось использовать одежду, а лезвие бритвенного станка давно пора было заменить).

– Вам известно, что вас могут осудить за членство в преступной организации? – спросил тогда один из штатских на хорошем, но совершенно стерильном немецком.

Штернберг безразлично кивнул.

– Но, полагаю, вам пока неизвестно то, что за вас активно заступается один известный в учёных кругах физик еврейского происхождения. Он утверждает, будто вы помогали бежать узникам концлагерей. В том числе и ему.

– Да, это правда, – ответил Штернберг, пытаясь разобрать, к чему штатский клонит.

– И ещё вы вывозили заключённых из концлагеря Равенсбрюк.

– Да.

– Не исключаю, если вас привлекут к суду, вы будете оправданы.

Штернберг промолчал. Осуждение или оправдание – всё это не имело значения само по себе, только лишь для тех, ради кого он выжил. Но он ничего, ничего не знал о их судьбе – это его и мучило. А его страх за собственную жизнь остался там, в камнях посреди Тюрингенского леса.

– Я хочу знать, что с моими близкими, – сказал Штернберг. – Остальное меня не интересует.

– Хорошо, что есть материал, из которого вам можно будет сделать убедительную биографию участника Сопротивления, – продолжил штатский, будто не слыша его. – Ведь мы предлагаем вам сотрудничество. Нам известна суть ваших исследований.

Штернберг развернул плечи, мрачно посмотрел штатскому в бесцветные глаза:

– Я отказываюсь.

– Вам так хочется предстать перед судом? В глазах судей ваша деятельность в СС может и перевесить ваши гуманистические порывы.

– Подите к чёрту, – устало сказал Штернберг.

– Подумайте.

– Я уже подумал. Мой ответ: нет. И ещё, так, к слову, – я никогда не участвовал в Сопротивлении.