Алтарь времени

Его возили на рентген, брали кровь на анализ, делали что-то ещё. Врач сказал: «За исключением близорукости и амблиопии[41], вы абсолютно здоровый человек». И прописал ему очки. Спустя полтора месяца с того дня, как он попал в плен к союзникам, Штернберг наконец получил свои стёкла на нос и перестал спотыкаться на ступенях, когда его водили на допросы и различные беседы околонаучного характера.

Психолог посчитал историю с самосожжением навязчивой фантазией, попыткой изжить вину – свою и соотечественников. С ним Штернберг вообще много говорил о вине, долге и патриотизме. Врача же гораздо больше заинтересовала природа сверхъестественных способностей пациента. Англичанин оказался наблюдателен и ещё в первый приём заметил: «Вы отвечаете на все мои вопросы раньше, чем я успеваю их задать, герр Штернберг».

…После завтрака солдат разносит газеты. Узники радуются газетам – это единственное окно в мир. Есть, правда, ещё замочная скважина в виде слухов, которые доставляет подсобный немецкий персонал замка – по большей части жители ближайших поселений, – но толку от них мало.

В сегодняшних газетах опубликованы фотографии камер нюрнбергской тюрьмы и размещены заметки о том, что туда недавно доставили несколько высокопоставленных нацистов. Министры, генералы… Вот снимок: американские солдаты ведут каких-то измождённого вида людей – кого именно, и не разобрать толком, фотография скверного качества. Предстоит большой судебный процесс. Писали о нём уже не раз, и все сообщения относительно суда Штернберг прочитывал с некой отупелой отстранённостью, понимая, однако, что вполне может оказаться в списках обвиняемых и как эсэсовец, и как человек, которого видели в концлагере Равенсбрюк, и как учёный, проводивший над людьми эксперименты, пусть психические, а не медицинские – так называемые ментальные корректировки. Порой пытался понять: страшно ли ему от того, что он наверняка попадёт на скамью подсудимых? И страшно становилось вовсе не от мыслей о суде или возможном приговоре – а от понимания, что он может не вернуться. Хотя ему дали шанс. Кто? Само Время? Или же он сам – успевший произнести своё последнее пожелание на Зонненштайне, где сила человеческой воли тысячекратно возрастала, взламывая все преграды между возможным и невозможным. Время – творческое начало, не оно ли помогло ему воссоздать себя, сотворить самого себя заново?

Штернберг смутно помнил длительные странствия, которые окончились там, где он очнулся на руках американских солдат, – странствия, когда его плоть была прозрачнее и проницаемее воздуха. Непреодолимая каменная стена между прошлым и будущим – он проходил её насквозь. Перспектива будущего расстилалась перед ним не дорогой, а бескрайним полем, где можно было идти куда захочешь, но он видел чужие тропы – где тонко намеченные, а где заранее проторённые и неизбежные. Видел генерала Зельмана, который после ареста и суда проведёт в тюрьме несколько лет как начальник одного из отделов гестапо, а потом будет амнистирован по состоянию здоровья и отпущен доживать свои дни в окружении домочадцев. Видел красотку Элизу Адлер, азартно охмуряющую сотрудников какого-то американского научного института. Видел администратора «Аненербе» Вольфрама Зиверса, который через год будет повешен по приговору союзников как создатель медицинских лабораторий в концлагерях. Видел Ханса Каммлера, застрелившегося в лесу под Прагой, – и, кажется, незадолго до того даже говорил с ним…

Видел своего ординарца Хайнца Рихтера. Хайнц проведёт несколько месяцев в американских лагерях для пленных немецких солдат. А когда вернётся домой – выучится на архитектора-реставратора. Под руководством Хайнца – известного специалиста по архитектуре барокко и автора неплохих рассказов о военном времени – будут восстанавливать разрушенные во время войны знаменитые памятники немецкой архитектуры: дворцы, театры, соборы. У Хайнца и его коллег будет очень много работы. Вся Германия.

Видел Дану через десяток лет – не робкую девушку, а роскошную, уверенную в себе женщину: незнакомая высокая причёска, крутая линия бедра, подвеска с изумрудом на шее – под цвет её экзотических глаз. И кто же с ней рядом – неужели он сам?.. И не его ли это питающая надежды фантазия, сладкое зелье, спасающее его разум, помогающее забыться в часы тяжкого бездействия, когда слышны лишь шаги часовых в коридоре?