Алтарь времени

Замок Крансберг – скорее не тюрьма, а лагерь для немецких военнопленных. В отличие от предыдущего лагеря, где Штернберга продержали месяц, Крансберг не окружён колючей проволокой, и даже ворота чаще всего стоят распахнутыми. Прочие заключённые спокойно гуляют по обнесённому каменной стеной двору, засаженному фруктовыми деревьями. Штернберга во двор выпускают редко – и то в нарушение правил, как сказал сержант. «Ваше пребывание здесь должно оставаться тайной, док». Охранники-американцы знают, что Штернберг учёный, и уважительно называют его доктором или просто доком. Во время одной из редких прогулок во дворе Штернберг увидел среди заключённых бывшего рейхсминистра вооружений Альберта Шпеера – и тот тоже заметил его, вытаращился, как на привидение, и поспешно отвернулся. Штернберг хотел было к нему подойти, но передумал. Зачем? Они все тут друг для друга – призраки прошлого… Попалось ещё несколько смутно знакомых лиц. Много было специалистов из Министерства вооружений и известных конструкторов. Однажды вроде бы показался Вернер фон Браун[39]

– его Штернберг видел только на фотографиях и вовсе не был уверен в том, что это именно он.

Небольшая наспех приспособленная под камеру комната Штернберга расположена на втором этаже флигеля, и из окна – даже решётки нет – можно вдоволь любоваться окрестными лесистыми холмами, а ещё удобно наблюдать за заключёнными во дворе: перед завтраком многие из них делают гимнастику, после обеда гуляют группами и нередко о чём-то спорят. Штернберг ни разу не испытал желания присоединиться к их разговорам. Но сегодня он думает: почему бы нет? Попросить, что ли, сержанта выпустить его на прогулку. Затворничество уже становится утомительным. Прочие заключённые не заперты в камерах и ходят друг к другу в гости. А его держат взаперти и водят только к врачу и к психологу – да и то эти двое чаще приходят к нему сами.

Штернберг откидывает занавеску и распахивает настежь окно. От стены ещё веет колкой прохладой, но невысокое солнце уже стелет весомое, плотное тепло – день будет жарким. Ветер легко трогает верхушки пышных древесных крон, за которыми краснеют черепичные кровли домов. Всякий раз, выглядывая утром в окно, Штернберг не может не думать о том, как красива его родина. Наконец-то без войны. Красива до слёз.

Первым делом Штернберг отжимается на руках – вдоль узкой комнаты, головой к окну, пятками почти упираясь в дверь. С каждым днём получается лучше. В прежнем лагере он едва мог передвигаться, не то что выполнять какие-то физические упражнения. Начиналось с того, что он заново учился ходить. Его тело словно забыло, как это делается. Или вовсе никогда не умело – если вспомнить о том, что ему досталось новое тело.

Затем он долго, с наслаждением, умывается, плеща воду на пол из неудобного крошечного умывальника. Надевает штатский серый костюм с наполовину отсутствующими пуговицами, куцый, узкий в плечах, с короткими ему рукавами и штанинами. Застилает постель: голый матрас и три штуки американских солдатских шерстяных одеял; ночами здесь бывает очень холодно. Одеяла, костюм, нижнее бельё – всё воняет американскими дезинфицирующими средствами. Этот едкий сладковатый запах теперь сопровождает Штернберга постоянно и повсюду: во сне, во время уборки, во время допроса, в туалете – ещё со времён первого лагеря для военнопленных. Вскоре дежурный приносит ему завтрак. Кормят в Крансберге хорошо – продовольственными пайками со складов американской армии. Разговаривая с врачом, Штернберг иногда шутит, что от сытной еды да от недостатка движения у него скоро брюхо вырастет, как у Геринга[40]. Врач, хмуро-серьёзный, но почему-то в целом забавный англичанин средних лет, рыжеватый в проседь, на длинных циркульных ногах, с очень приличным немецким, к шуткам не склонен и лишь отвечает, что у Штернберга не та конституция, чтобы всерьёз опасаться лишнего веса. Несколько раз врач приводил с собой психиатра: напротив, весьма улыбчивого, с весёлым сочным голосом – этот жизнерадостный специалист очень подолгу разговаривал со Штернбергом и нашёл его вполне вменяемым, о чём и доложил врачу. У того, однако, всё равно остались некоторые сомнения по поводу душевного здоровья пациента. На первом приёме Штернберг утверждал, что был ранен пулемётной очередью в правый бок и в спину, а потом сгорел заживо. Врач, с кротким изумлением глядя на него поверх узеньких очков, терпеливо возражал, что это невозможно. Штернберг сухо и во всех подробностях описал симптомы ранения, а затем – ощущения человека, пожираемого вспышкой пламени. Врач покачал головой и сказал, что изложение убедительно – «но нет, понимаете, никаких следов…». Кое-какие следы, однако, нашлись – белые полосы и пятна на спине, не шрамы, просто участки совершенно обесцвеченной кожи. Шрамов на его теле вообще не было. Штернберг тем не менее настаивал на том, что раньше было, и много.