Алтарь времени

А главное, она, высокая, круглолицая блондинка (совсем не его типаж, в сущности), нисколько не похожа на Дану, на его маленькую узницу, потерянную для него, – быть может, уже навсегда. Или всё-таки чем-то похожа? Кошачий разрез широко расставленных глаз; беззащитные тонкие ключицы, оттенённые белизной расстёгнутого ворота; крутобокая лира бёдер при хрупкости талии; решительность и прямота. Он наделал столько ошибок, что дальше некуда. Так почему бы не совершить ещё одну?

Штернберг вылил в бокал всё, что оставалось в бутылке, и залпом выпил. Тело, ещё пару минут назад казавшееся невесомым, налилось свинцом, а где-то в мозжечке словно бы забилось мрачное стаккато в нижнем регистре.

– Хотите узнать, как звучит Время? – Опираясь на шаткий столик, он навис над фройляйн Адлер, отразившись в её очках едва приметной угловатой франкенштейновской тенью. От улыбки заболели губы.

Элиза Адлер удивлённо изогнула выщипанные в нитку брови, поднялась навстречу, так, что Штернберг на мгновение ощутил тепло её тела, и двинулась к выходу. В общем, она была довольна собой.

Вот только его улыбка ей совсем не понравилась, Штернберг почувствовал.

Они шли по коридору первого этажа, низкие каменные своды нависали над головой, а заглядывавшее в узкие окна солнце хлёсткими лентами синеватого сияния вспыхивало и гасло на белой блузке Элизы Адлер, шедшей чуть впереди. Штернберг, с невнятной резью в желудке и с дурнотной слабостью в коленях, ковылял под не стихавшее в голове однообразное стаккато по словно бы разъезжавшимся каменным плитам пола, щурился и прикрывался от бешеных солнечных просверков и нарочно, стараясь себя взбудоражить, наблюдал за ритмичным движением округлых мышц под гладкой тканью тесной юбки его спутницы, за едва заметным, в такт звонким шагам, колыханием сочной плоти. Он не ощущал особого желания – куда больше ему хотелось морфия. Но его так и тянуло совершить нечто такое, что показалось бы ему абсолютно неприемлемым прежде: взорвать руины своего обесцененного мира, достигнуть несуществующего дна серой бездны.

В конце коридора был закут под винтовой лестницей – с зарешечённым оконцем, сквозь которое прицельно бил в глаза стрелоподобный солнечный луч. Туда Штернберг зашёл первым, обернулся к Элизе Адлер и, едва она шагнула к нему, заключил её аккуратную, пушисто-блондинистую голову в свои костлявые ладони, крепко, будто в тиски. Элиза Адлер была готова к чему-то такому и ожидала поцелуя, но Штернберг пристально смотрел ей в глаза, вслушиваясь в тишину вокруг – где время двух человеческих жизней бежало двумя стремительными звонкими ручьями среди неспешного времени каменных глыб, из которых были сложены замковые стены.

– Слышите? – спросил он полушёпотом.

– Кажется, да… Да, слышу…

Её сознание оказалось необыкновенно восприимчивым.

– Это Время. Я научился слышать его на Зонненштайне.

– Зоннен… То древнее сооружение в Тюрингенском лесу?

– Да.

Лицо Элизы Адлер, нежно-прозрачной белизны, в резком боковом освещении казалось гротескно-заострённым, графичным и своей прекрасной и разрушительной нездешностью напомнило Штернбергу лик того видения, что посещало его сны с тех самых пор, как он впервые задумался о Времени, – и в конце концов, как апогей его метаний между совестью и долгом, явилось ему на Зонненштайне. Кем бы оно ни было, чьими бы глазами на него ни смотрело, какие бы обличья ни принимало, но вот эта космическая бесконечность в зрачках и сомкнутый бесстрастный рот сфинкса – те признаки, по которым эту сущность можно было опознать безошибочно, и, главное, она (она?..) всегда присутствовала где-то рядом, всегда смотрела и чего-то ждала… И Штернбергу остро захотелось поймать наконец эту неуловимую, проклятую, ненасытную тварь, выпившую из него все соки, заманившую его загадкой древнего капища и загадкой Времени в нескончаемый зеркальный лабиринт его собственной души, где нет, не было и не будет никого, кроме него самого и его неотъемлемой, замкнутой в круг вины. Нестерпимо захотелось взять дьявольскую тварь за горло и показать ей наконец, кто здесь хозяин: хотя бы – чёрт бы всё побрал – трахнуть её, раз уж её нельзя убить.

Разумеется, Элизу Адлер он за горло брать не стал. Просто припёр её к стене, рывком задрал юбку, грубо, со всей силы, пропихнул суконное колено между шёлковыми бёдрами. Разорвал блузку – на пол посыпались стеклянные брызги круглых пуговичек. Сдёрнул бретели лифа, обнажая полную грудь, запустил пальцы куда-то под пояс чулок, раздирая какие-то кружева…

Шарах!

От оглушительной пощёчины с него слетели очки.

– Ну вы и свинья, оказывается! – Элиза Адлер, тяжело дыша, принялась приводить в порядок основательно пострадавшую одежду. – Не так это делают. Психопат! Я была о вас лучшего мнения.

Штернберг стоял не шевелясь, прижимая ладонь к горящей щеке, и понемногу выплывал из глубокого помрачения. Тонкий солнечный луч из кривоватого зарешечённого окошка расстреливал его в упор. Лютый стыд коснулся души, как раскалённое железо.