Алтарь времени

«Выпивка и морфий разъедают вам мозг, – думал Рихтер. – Но главное не это. Всё, о чём вы говорили, – не снаружи, а внутри. Снаружи просто жизнь, и ей до нас нет дела. А наш долг, или наши ценности, или сплошная пустота, как у вас, – это внутри».

– Да-да, конечно, – зло рассмеялся Штернберг. – Гностик выискался! Внешний мир есть отражение внутреннего, «ничего нет снаружи, ничего нет внутри, ибо то, что находится снаружи, находится и внутри». Это один из главнейших законов оккультизма, и, значит, им ты хотел меня удивить? Не смеши! Любые законы – те самые выступы на стене, не больше.

Мёртвый каменный берег, безжизненная, стоячая, захлебнувшаяся собственными водами серая река – вот что он видел внутренним взором и уходил по пустынному берегу вдаль, в холодное безвременье, куда-то глубоко внутрь себя, где было лишь… да ничего там не было.

– В конце концов, мне просто наплевать, понимаешь? – произнёс Штернберг.

«Вот именно, – подумал Рихтер с печалью, не имевшей ничего общего с оскорбительным сочувствием. – Вы – собственность генерала Каммлера и этого Шрамма. И раб морфия. И притом ничего не хотите исправить. Но вы ведь можете!.. Если только захотите…»

– Разрешите идти? – произнёс он вслух.

– Иди, – бросил Штернберг.

– Э… Разрешите только пару слов, командир. – И Рихтер быстро протарабанил, не дожидаясь, пока Штернберг прикажет ему убираться:

– Всех заключённых уничтожит та машина, которая в подземельях. Почему надо уничтожать безоружных людей вместо того, чтобы направить эту машину против наших врагов?

– А какая, собственно, разница? – делано усмехнулся Штернберг. – Германию это всё равно не спасёт. Безоружные люди всегда погибали и будут погибать. Так какая же разница?

– Не знаю… Вам тогда, на Зонненштайне, было виднее.

Понурившись, Рихтер вышел из комнаты.

Штернберг остался один, но спокойствия, пусть даже привычного в последнее время оцепенелого безразличия, к нему не пришло. Всё его раздражало: и холодное дуновение от окна, и сероватый свет посмурневшего, закрывшегося от солнца дня, и глубокая, как в колодце с ледяной водой, тишина замка – тишина, что, чудилось, вот-вот прорвётся не то воем сирен, не то гулом вражеской артиллерии, не то чем-то совершенно непредставимым. И страшно было вовсе не от этого, а от понимания, что ничего на самом деле не произойдёт, ни-че-го. Он впрыснет себе ещё морфия, сдаст чертежи Каммлеру и проявит достойную лучшего применения изобретательность в том, чтобы больше не попадаться на глаза Элизе Адлер. Постарается – тщетно – не истязать себя бесполезными сожалениями о Дане – и побольше думать о близких, чтобы перевалить через ещё одни сутки, потом ещё… Казалось, время замкнулось в кольцо, что вращалось и истончалось с каждым поворотом. И всё это странно и тревожно оттенялось памятным кошмаром. «На что способна каммлеровская машина? – мельком подумалось Штернбергу. – Способна ли она разрушить ткань Времени?..»

Он поднялся с кровати, подошёл к окну. На еловые лапы сыпалась с бесцветного неба ледяная крупа. Штернберг представил, как сотни лет назад стоял вот так у окна своего замка какой-нибудь из его предков – рыцарей Унгерн-Штернбергов – и видел, скорее всего, очень похожую картину. Предки Штернберга присягали на верность разным государствам: Шведскому королевству, империям Германской и Российской; среди них было куда больше отпетых негодяев, чем праведников; но всех их отличала та неуязвимая гордость, что, верно, и нашла выражение в родовом девизе – «Звезда их не знает заката» – и на гербе, где на синем поле золотились лилии и звёзды. У него же, последнего в своём роду, даже гордости не осталось.

Штернберг провёл рукой по обжигающе-холодному стеклу. Холода нет, пока нет тепла.

Времени нет, пока нет движения. Пока нет жизни. Пока нет возможности выбора. И воли выбирать.

У него перехватило дыхание.

Догадка едва зацепила его крылом и улетела прочь, и ему оставалось лишь потрясённо и бессмысленно озираться. Кровь стучала в ушах. Давно пора принять ещё зелья, чтобы вернуть свежесть и ясность мысли…

Но на сей раз он остановился. Долго стоял, слушая тишину. Ему было нужно совсем немного: лишь воля выбирать.

– Вот что, – громко сказал он. – Вот что, довольно…

Пошёл в смежную комнату, выдернул верхний ящик стола. Быстро, пока не догнала мысль одуматься, перевернул его над полом: две большие склянки с раствором морфия упали и разбились – буквально взорвались, – а несколько ампул с тонким звоном покатились поперёк дубовых половиц. Штернберг принялся топтать ампулы, как насекомых. На шум явился Рихтер, и его молчаливое и уважительное изумление придало Штернбергу азарта. Он вытряхнул шприц из футляра, растоптал и его. Теперь пол у стола был усеян хрусткими осколками, на досках темнели влажные пятна.

Картинно вышло, сказал себе Штернберг, немного успокоившись. Картинно и излишне самонадеянно – в клиниках морфинистов от зелья отлучают постепенно, понемногу. Зато путь к отступлению был закрыт.

– Хайнц.

Парень вытянул руки по швам.