Алтарь времени

Элиза Адлер взглянула на стену, но никаких потоков там не заметила – лишь какое-то невнятное мельтешение, – хотя очень старалась понять, на что же смотрит её собеседник, и хоть на долю мгновения прикоснуться к его мыслям. Фройляйн Адлер знала, что сидящий напротив способен видеть её сознание насквозь, – и Штернберг чувствовал её терпкую досаду и горячий азарт.

– Значит, вы утверждаете, что создали этот чертёж на одной лишь интуиции?

На столе перед Элизой Адлер лежали наброски того, что Штернберг окрестил «криптограммой жизни».

– Да, в большей степени интуитивно. Я не физик, доктор Адлер. К сожалению… иногда я и впрямь весьма сожалею об этом.

– А вы знаете…

Элиза Адлер, склонившись над чертежами, подняла на него глаза – Штернберг только сейчас обратил внимание, что их цвет – тёмный, сизо-синий: пронзительный и тревожный цвет грозовых туч на дрожащем от полуденного зноя июльском горизонте. А ещё она носила тонкие, невесомые очки, смотревшиеся на ней так естественно, словно их вовсе не было. Штернберг опустил взгляд ниже. Когда Элиза Адлер вот так наклонялась вперёд, почти наваливаясь на столешницу, то тугая, полновесная её грудь упруго округлялась, а ворот блузки, не застёгнутой на две-три верхние пуговицы, щедро раскрывался, показывая, какое там всё внутри стеснённое одеждой, тёплое и дышащее. Красиво и определённо возбуждающе, отстранённо отметил Штернберг. Он не спал всю ночь, утром, разумеется, не завтракал, зато вкатил себе четыре шприца трёхпроцентного раствора морфия и теперь чувствовал себя так, словно солнечный свет беспрепятственно проходит сквозь его тело, тихо звеня в каждой жиле.

– А вы знаете, я смоделировала предложенную вами ситуацию. Если представить спиральные потоки времени в виде некоего идеального волчка и если предположить, что время воздействует на процессы в материальном мире… Здесь, – фройляйн Адлер положила ладонь на чертежи, – вам даже не надо ничего дорабатывать. Я не знаю, как вам это удалось, раз вы утверждаете, что не обладаете специальными знаниями, но все геометрические параметры совершенны. Мне ещё понятно, почему вы взяли за основу правозакрученную спираль. Она часто встречается в природе. Но мне совершенно неясно, почему вы на неё наложили именно вот такую конструкцию – двойную и тоже правозакрученную спираль. Каким образом вы пришли к этой идее? Почему у вас на один виток приходится именно такое количество перемычек и откуда вы взяли величину угла между ними?

Штернберг красноречиво возвёл взгляд к потолку.

– Всё это… связано с ходом Времени. Течение Времени заставляет звучать записанный здесь пароль. Больше мне нечего добавить.

Элиза Адлер посмотрела на него с демонстративным недоумением, а затем спросила совсем тихо и неожиданно мягко:

– Из чего вы исходили? Как вы пришли к этой идее – закодировать саму человеческую жизнь, вы можете мне рассказать?

– Эта идея единственно верная, – сказал Штернберг, разглядывая блики на тёмном стекле винной бутылки.

– В том-то и дело. – Элиза Адлер откинулась на стуле, забросила ногу за ногу, небрежно перебрала содержимое крохотной кожаной сумочки, достала короткий чёрный карандаш, похоже, тот самый, которым подводила глаза, и взяла салфетку. – В том-то и дело. Допустим, время имеет энергию и момент вращения… – Она принялась быстро писать что-то на салфетке, повернув клочок бумаги так, чтобы написанное было видно и собеседнику, но Штернберг следил вовсе не за тем, что Адлер пишет, а за тем, как она думает: у неё было удивительное пространство мышления, наполненное прозрачными многоугольными конструкциями разного цвета и формы – эти образования то парили сами по себе, то сталкивались, разлетаясь или же образуя сложные, мерцающие гранями строения в мире, где для каждой цифры были свои оттенок и звук, где числовые последовательности были пейзажами, где единственным и всеобъемлющим языком были математические формулы. Несколько коротких формул появились тем временем на салфетке – у Адлер был твёрдый, предельно экономный, мужской почерк. Штернберг мельком подумал, что записывать математические формулы на салфетке карандашом для подводки глаз – это даже эротичнее, чем раздолье мягкой женской плоти в вырезе блузки. Вообще, глядя на повадки Элизы Адлер, можно было подумать, что математика – какая-то почти неприличная наука.

– Вы не понимаете, о чём я говорю, – утвердительно произнесла Элиза Адлер, скользнув взглядом по его губам – у фройляйн Адлер был до странности ощутимый, очень «тактильный» взгляд.

– Отчего же, понимаю, но лишь в самых общих чертах, – возразил Штернберг. – Просто я представляю себе всё это несколько иначе. К сожалению, у меня нет ни мало-мальски устоявшейся методики исследований, ни даже более-менее приемлемой терминологии… Я понимаю, что математик будет отнюдь не в восторге от моих бесчисленных «мне так кажется».

– Как вы себе это представляете? Попробуйте всё же объяснить, каковы ваши методы работы. Я постараюсь понять, обещаю. – Элиза Адлер медленно улыбнулась. У неё был красивый, крупный, ярко накрашенный рот.