Алтарь времени

– Погоди, – вмешался другой, тот, что сидел за рулём, и остановил машину. – Пускай выйдет. Жалко тебе, что ли?

На шею ей надели нечто вроде короткого импровизированного поводка из пеньковой верёвки, который к тому же затягивался на горле при всяком резком движении, и только тогда вытащили из машины.

– Садись, ссы.

– Руки-то развяжите.

– А больше тебе ничего не надо?

Ресницы и брови у пакостно ухмылявшегося квадратнорожего эсэсовца были желтовато-белёсые, глаза – бесцветные и бессмысленные, два стеклянных шарика, плавающие в выпуклых белках, а кожа – и на физиономии, и на руках – розовая, как поросячье брюхо. Дана мрачно смотрела на него исподлобья – ей казалось жизненно необходимым не отводить взгляда, иначе, чудилось, страх мигом выжжет рассудок и превратит её в безвольную куклу. Как она сейчас жалела о своём канувшем неведомо куда умении убивать одним лишь взглядом, одной лишь мыслью, полной ненависти! Сколько раз это умение, что она открыла в себе ещё подростком, спасало её – не только уберегало от унижений и увечий, но и сохраняло жизнь… «Ментальный удар» – так это называл Альрих. Доктор оккультных наук Альрих фон Штернберг.

Именно он лишил Дану её оружия – всепоглощающей ненависти, единственного чувства, не считая страха, что жило в ней многие годы, до тех пор, пока Альрих не сел напротив неё за стол для допросов и не обратился к ней так, как раньше не обращался никто – с подкупающе-искренним уважением и участием… Кто угодно на её месте проклял бы его теперь за это. А она – не могла.

– Оставь девицу в покое, Вольф, – сказал второй эсэсовец, когда белёсый потянул к Дане хищно растопыренные лапы. – Шеф сказал – не трогать. Лучше развяжи ей руки.

В отличие от своего напарника, водитель был невысок и худ, с нервным треугольным лицом, на котором поблёскивали воспалённые, гноящиеся тёмные глаза и топорщились тонкие чёрные усики. По званию он был старше белобрысого, и тот подчинился. Дана растёрла опухшие руки и багровые полосы на запястьях. Под непристойные шуточки стоявшего в двух шагах Вольфа присела у колеса давно не мытого чёрного автомобиля. Украдкой огляделась: вокруг простирались поля, перемежавшиеся серыми лентами далёких перелесков, подёрнутых морозной дымкой. Автомобиль примостился на краю заброшенной, местами забитой сухим бурьяном дороги, по которой, однако, шли и шли, меся ногами свежевыпавший снег, понурые люди – с узлами, чемоданами, вели с собой детей, где-то хрипло надрывались младенцы. Ниже по косогору тянулась дорога куда как более широкая и укатанная, но запруженная толпами людей, тачками, колясками, телегами со скарбом – одна большая колымага, запряжённая пегой лошадью, полная пожиток, скособоченная, со сломанной осью, перегородила движение – и сквозь всю эту сумятицу безуспешно пытались пробиться, истерично сигналя, несколько автомобилей. По обочинам дорог валялись тряпьё, узлы, сумки. И мёртвые тела. Совсем близко, шагах в десяти, лежала лицом вниз припорошённая снегом девочка лет десяти. Дана видела ровный пробор в светлых волосах, тощие косицы, хлястик на клетчатом пальто, подол синей плиссированной – форменной, должно быть, – юбки, детскую кожаную сумку через плечо, украшенную бахромой и деревянными лакированными вишенками, валяющийся неподалёку узелок с одеждой. Внезапно словно бы расширился угол зрения и прояснилось сознание – и Дана поняла, что девочка – отнюдь не узница, не пленница. Просто немецкая девочка. И толпы людей – обычные селяне.

Немцы. Беженцы.

– Ну, ты скоро там? Латай днище! – Белёсый дёрнул за «поводок», петля врезалась в горло, и Дана чуть не упала. Едва она выпрямилась, эсэсовец вновь скрутил ей руки, завязал рот и заодно так ущипнул за ягодицу, что она сдавленно заверещала.

– Вольф! Да сколько тебе можно повторять, не трогай её! – одёрнул белёсого черноусый.

Белобрысый эсэсовец закинул Дану на заднее сиденье и напоследок угостил затрещиной.

– Колода ты, Вольф. Животное, – сказал черноусый, садясь в машину. У него был резкий, надорванный голос.

Вольф в ответ только засмеялся – будто заухал.

Дану скрутило от ненависти. Ненависть придавила её к кожаному сиденью, разрастаясь внутри, словно чёрный кристалл с острыми, ранящими краями. Избыток этой ненависти она мысленно метнула в белобрысого эсэсовца, будто тяжёлый камень, – как много раз делала раньше, когда сила ненависти ещё могла защитить её. Ничего не вышло. Никогда больше её ненависть не будет такой самозабвенной, как прежде, до Альриха. Никогда больше её ненависти не хватит на то, чтобы убивать. Белёсый принялся насвистывать какой-то марш, как ни в чём не бывало, зато черноусый что-то ощутил, хотя удар предназначался вовсе не ему, и тихо сказал:

– А вот этого не нужно, фройляйн. Вы поняли? Не то придётся вколоть вам снотворное.

– Чего? – встрепенулся белёсый. – Юстин, чего она сделала? Ух, я её…

– Ничего не сделала, – отрезал черноусый. – Сиди ты спокойно.