Анархия в мечте. Публикации 1917–1919 годов и статья Леонида Геллера «Анархизм, модернизм, авангард, революция. О братьях Гординых»

Ах! всё это уж избито, всем известно, давно сказано.

Но как это ты ещё с ума не сошёл?!

Разве мало изнасиловано женщин – это же твои милые, чистые сёстры!

Разве мало перекрашено кровью седины старцев – это же твои отцы и деды!

Разве мало скошено благоухающих свежих цветов – это же твои братья!

Но блаженны убиенные, не пережившие нашего ужаса. Блаженны изнасилованные и испустившие дух свой женщины, не опустившиеся до нашего позора —

Жить.

Жить и с ума не сойти!

Стыд, срам и позор!

И хочется тебе порою повеситься, зарезаться, – выколоть себе глаза, лишь бы перестала алеть, мелькая перед тобою, эта кровь, хочется тебе оглохнуть, лишь бы перестали звенеть в ушах твоих вздохи умирающих…

24 000 000 убитых и раненых.

7 000 000 одних убитых.

5 000 000 инвалидов⁵.

. . . .

Сжалься, о ты, тиран сознания – и гасни! гасни и окутай меня мрак, мрак неведения, – тьма небытия.

. . . . .

Петроград

Май 1917 г.

Белое и чёрное

Встаю. Подхожу к окну.

Куда исчезла грязь?

Нет и в помине.

Какая прелесть кругом.

Всё белеет, серебрится; всё тихо, мило, весело и холодно-ласково нежится на солнце.

Какая ширь, какой размах.

Хрустальная кисть великого белохудожника выбелила весь грязный свет в один белый флаг.

Мир – один белый праздник.

Горят белыми канделябрами ветви дерева у окна. Стоит бело припудренный чёрный ворон и каркает.

И ты каркаешь сегодня какую-то бело-мировесть.

А вот и ты, вечно вооружённый, вечно сжившийся хвоями лес, вечно галдящий, вечно ропщущий, и ты сегодня переоделся белым непротивленцем, втянул в себя иглы и окружил себя беломраморным дворцом.

Там, на горе, в чаще белая царевна, земля, целуется с белым принцем, небом.

В беломраморном дворце идёт белый пир; это празднуется белая свадьба. Сидят, стоя, белые гости, белые великаны, пьют белое вино из белых бокалов; пенится белое вино, льётся через край, чокаются бокалы, жмутся белоперстые руки, хрустят, сверкают белые кольца – тихо, мирно, морозно.

Что-то так бело-весело кругом?

Пришёл ли мир на землю?

Кипело, клокотало вчера в моей груди, удушливый туман застилал всё перед глазами.

Сегодня всё ясно-солнечно кругом, ясно-солнечно и в моём сердце.

Не пришла ли белая Анархия через чёрную грязь действительности и чёрной запёкшейся крови бойни и гражданской войны на землю.

Зима ли это. Холод, леденящий душу, спокойствие, насыщенное ужасами. Ледяная кора, за которой прячется огнистая лава.

Надоело буре свирепствовать и застыла?

Надоело вулкану дышать огнём и окружил себя ледяным кольцом?

А быть может, это – белое лето, усеянное белыми лепестками. Дождь белых цветков.

На всякий случай я схватил шубу и галоши. Оделся, вышел.

Очевидно, зима. Прохожие все одеты по-зимнему.

Солнце светит, но не греет. Всё оно разлилось самодовольной белой лучезарной улыбкой. Ему весело: ему тепло, а до других – какое ему дело!

Там внизу коченеют ручонки и ножки у бедных ребятишек: дров нет, хлеба нет.

Стало быть, у нас ещё не «один за всех, а все за одного». Стало быть, ещё нет у нас Коммуны.

Открывается калитка в железном заборе вокруг многоэтажного здания, на улицу выбегает вприпрыжку мальчик краснощёкий полный, за ним бежит высокая большая собака, а за нею гувернантка.

– Куда ты, Коля? – кричит гувернантка.

– Снег! Снег! – прыгая и хлопая в ладоши, ликует мальчик. Он хватает пригоршнями снег и бросает в направлении к гувернантке. Снежная пыль обвевает его, собаку и гувернантку.

– Какой ты несносный мальчуган! – злобится гувернантка.

Пробегает бедный оборванный мальчик, между окоченелыми пальцами ломтик хлеба.

Наткнувшись на попрыгуна-Колю, он уронил хлеб. Собака подхватила его и убралась куда-то на двор.

Бедный мальчик заплакал.

– Уйдём, Коля! – взяв его на руки, сказала гувернантка; утащив Колю на двор, захлопнула калитку.

Очевидно, всё ещё по-старому. И многоэтажные дома, и лачужки, баловни с гувернанткой, и малыши-голыши голодные.

Иду дальше, уже недалеко до начала трамвайной линии. Тут нервный узел, соединяющий Лесной⁶ с Петроградом. До него Лесной-деревня, деревенские тишинные улицы так называемого Сегалевского «проспекта», Шадрин и т. д. – за ним Лесной-город. Проезжающие и отбывающие гости из города – трамваи вливают городскую нервную струю и в величаво-спокойные чащи, которые, делясь между собою вестями из города, нервно покачивают верхушками. Среди них, вероятно, имеются свои партии. Вот один меньшевик, тощенький, низенький, трусливенький, изгибаясь взад, он весь «оборона»: я только защищаюсь. Но вот второй изгиб вперёд: это наступление. В вот и Коммуна, густо стоят деревья, опираясь друг на друга, «все мы заодно». Тут и анархист-индивидуалист, одиношенький, гордый возвышается он к небу, к солнцу, пренебрежительно озираясь кругом.

Видимо, ничего не произошло. Деревья так покойны.

С трепетом приближаюсь к трамваям: что в городе?

Быть может, окраина ещё не знает, лес не получил «информации» из Смольного или из нового революционного центра.

Подъехал трамвай № 20, свеженький сейчас из города; что-то у него красуется наверху?