Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Внук и правнук были рады,Что наелись шоколаду,И сочинила им на дивоБабка сказку про Годиву.Легенда гласит, что леди Годива

Была капризна и очень красива,Пылила мозги графьям и поэтамИ грызла конфеты с улыбкой при этом.Поэты и графы жестоко страдали,Страданья свои занесли на скрижали

И, именем этим назвавши конфетку,На бренде на этом зашибли монетку.Таков Истории урок —И шоколад бывает впрок!Но все обман на белом свете,

Не верьте в эту байку, дети!

Я помню, как Люся переживала увольнение Юры Самодурова[177]. Понимала, что это необходимо, потому что Юра упорно не желал считаться с отсутствием денег и сокращать программы Музея. Люся любила Юру, ценила его абсолютную честность и бескорыстие, доброту и самопожертвование, она прощала ему ошибки, идеализм и бесконечные споры, часто заканчивавшиеся у нее сердечным приступом (я сама была свидетелем). Реакция Юры, его письмо очень огорчили Люсю. А мне очень жаль, что Юра так ничего и не понял.

Магнитофонная запись 29 сентября 2009 года:

«В конце апреля 53-го года меня вызвал главврач акушерской клиники, потому что ему пришла правительственная телеграмма, что я срочно вызываюсь на прием к Анастасу Ивановичу Микояну, позвонить из проходной в любой день в рабочие часы Барабанову, и номер там. И когда он показал мне телеграмму и спросил, — вы что-нибудь писали, обращались к Микояну, — он думал, что я какую-нибудь жалобу написала, или еще что-нибудь плохое про институт. Я ему говорю: „Да не писала я, это вообще Саша Барабанов“. И он мне говорит, уже на „ты“ перешел: „А откуда ты знаешь этого Сашу Барабанова?“ А это помощник Микояна. Я говорю: „Я его с детства знаю“. Я в тот же день вечером поехала в Москву. Позвонила по этому телефону на следующий день. Саша: „Ой, Люся, я сейчас приду на проходную. Анастас Иванович на месте“. Анастас вызвал меня, потому что, сидя заместителем Председателя Совета министров, он не мог выяснить, а вдруг папа жив. Уже, по-моему, вся страна знала, что если 10 лет без права переписки, то это все. А Микоян думал, что папа жив».

Потом я много раз общалась с Микояном, никогда сама, а всегда он. И когда началась история с оспопрививанием, опять он меня вызвал и спросил: «Хочешь за границу ехать?» Я говорю: «Хочу». И очень смешно было: ни москвичей, ни ленинградцев в нашей бригаде не было. Бригада была вся кавказская — азербайджанцы и армяне, и я сбоку-припеку.

А потом я изображала даму при Микояне. Микоян в Ленинграде принимал Идена. Иден был министром иностранных дел Великобритании. Смешно было. Я стирала на кухне. И вдруг Ванька прибегает с вытаращенными глазами, говорит: «Ленка, тебя какой-то военный там спрашивает. С поручением из правительства». Я выхожу с мокрыми руками, на пузе передник. «Елена Георгиевна, Анастас Иванович просил вас приехать в Дом приемов, я приехал за вами с машиной. На весь день». Я говорю: «Хорошо, я должна хотя бы умыться и переодеться». Повезли меня в Дом приемов. Ланч с Иденом, потом обед с Иденом, потом прием, а я все при Микояне. Я так и не знаю, зачем я была нужна. Он всем говорил: «Дочь моего погибшего друга». Прием был в Мариинском дворце. А мама еще была на птичьих правах в Малой Вишере. И вот где-то после Идена маму вызвали в ЦК. Микоян к этому вроде никакого отношения не имел, а может быть, имел, но с мамой не общался. Мама была реабилитирована одна из первых. Уже в 54-м году она получила эту квартиру. Мама попала в самый первый разряд реабилитированных, которые явно были блатными кому-то там. У всех, наверно, были арестованные близкие друзья или родственники. А первый контакт с Микояном (после 37-го года) был, когда от мамы пришло это левое письмо, и она просит обязательно связаться с Микояном, может быть, Анастас что-нибудь знает о папе. Мама закрытая была. Я ведь ничего не знаю от нее, ни про следствие, ни про что.

* * *

Не знаю, когда у Люси возникла мысль о новой книжке (может быть, большой статье или рассказе). Однажды она сказала мне об этом, о желании написать о 37 м годе и о лагерных письмах, раскрывающих личность человека. Мне кажется, что это желание повлияло на ее решение пойти на операцию. Состояние Люси становилось все тяжелее, сердце отказывалось работать, но она надеялась и размышляла о том, что будет писать.

За неделю до операции Люся сказала мне: «ЕБЖ, у тебя будет много работы».

Я понимала, что она говорит о компьютерном наборе, и радовалась, и надеялась вместе с ней, и слушала ее планы. Она говорила, как собирается «показать» мамины письма: