Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Впервые мы встретились в конце 1977 года, когда Алеша привел меня знакомиться с мамой, бабушкой и Андреем Дмитриевичем. Встретила Елена Георгиевна меня с большим интересом. Жить я переехала к ним в мае 1978 года, после отъезда Алеши и некоторых проблем с моим распределением. Дело в том, что я тогда была на пятом курсе математического факультета Московского пединститута им. Ленина, и по распределению мне дали Магаданскую область. Мне пришлось отказаться от получения диплома, чтобы не ехать по распределению. Распределение меня в Магаданскую область было совершенно нелогичным: на четвертом и пятом курсах я преподавала математику в школе и видела, что учителей очень не хватает. Я и мои родители жили в Московской области, и студентов из области тогда оставляли преподавать в Москве — в школах преподавателей математики не хватало. Но политика давления на Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича заключалось в том, чтобы уменьшить количество людей, которые с ними общались.

Лиза Алексеева и Елена Боннэр, около 1980 г.

До отъезда Алексея я регулярно приходила на Чкалова. Обсуждали мы там всё, что угодно: этические, эстетические проблемы, литературу… Вплоть до межгалактических связей, насколько я помню. Выбор тем разговоров, особенно за столом, иногда был серьезный — о том, что происходило вокруг, в мире — а иногда и нет. Я всегда стремилась к пониманию того, что творилось вокруг. Общение с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной оказалось для меня естественным — на момент знакомства с ними мне не хватало информации о происходящем в стране, которая меня удовлетворяла бы. Не хватало знаний. Я не испытывала никакой неловкости и трудностей, начав общаться с диссидентами. Попадание в их среду для меня не было переходом из одного качества в другое.

Я познакомилась с Еленой Георгиевной, когда вопрос об отъезде Алексея уже был решен, и он уехал где-то месяца через три[181]

. Мы рассчитывали, что я тоже вскоре поеду за ним. КГБ же считало, что на меня можно надавить и я перестану с ними общаться — хотя, конечно, мне сложно судить, могу только предполагать, что было у них в головах. Видимо, они решили, что меня выпускать не надо, я сама от Сахаровых уйду, но я сама не ушла. Я познакомилась с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем зимой, а переехала к ним на Чкалова, когда закончился последний семестр в институте — летом.

Как в любой нормальной семье, я помогала Елене Георгиевне по хозяйству. Какое-то время я работала в вычислительном центре. Потом, года через полтора-два, меня выгнали. Меня бы взяли в школу — настолько плохо было с учителями — но я не стала устраиваться преподавателем, потому что в работе с детьми всегда внимательно смотрят на «благонадежность». Так что я подвела бы людей, которые взяли бы меня на работу. Как инвалид войны, Елена Георгиевна имела право на помощь по дому, она меня формально наняла домработницей. Это предполагало зарплату от государства.

Когда на Чкалова ещё жили Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич, помню, я много ходила вечерами в гости, они же почти никуда не ходили. Я старалась заниматься английским, читала, помогала им по дому. Андрей Дмитриевич работал в своей комнате. Андрей Дмитриевич тогда уже начал вести дневник, Елена Георгиевна перепечатывала его. Также она работала над документами, которые они готовили. В квартире на Чкалова всегда было много интересных людей.

С Еленой Георгиевной я общалась больше, чем с Андреем Дмитриевичем. Наверное, в силу большего интереса ко мне с её стороны как к невесте её сына. И, потом, я не физик, никакого сравнимого интеллекта, представлявшего бы интерес для Андрея Дмитриевича, у меня не было. Хотя, например, когда Елена Георгиевна уезжала в Италию и Штаты[182], мы с Андреем Дмитриевичем ходили в кино, я старалась его развлечь.

Вербовать меня не пытались. Мне дали предупреждение за антисоветскую агитацию — была такая форма воздействия. Она была как условный срок: если потом сажали по 70-й статье (антисоветская агитация), то как рецидивиста. Меня вызвали в КГБ на Лубянку и вручили это предупреждение. Это было сразу после того, как Андрея Дмитриевича в январе 1980 года выслали в Горький: этим они показали своё желание, чтобы я исчезла. Предупреждение дали потому, что я подписала письмо против вторжения Советского союза в Афганистан — это вменялось в вину.

Однажды меня сняли с поезда, когда мы с Руфой Григорьевной ехали в Горький. Поезд остановили, вывели меня, посадили в машину и повезли на Лубянку… Не очень помню, когда это было. Скорее всего, весной 80-го года.