Аптека Пеля

Артюхин забежал в подъезд. Двери гулко хлопнули. Он немного постоял, присматриваясь к своим облепленным грязью сапогам и, не спеша, двинулся вверх по лестнице, оставляя за собой черный след.

Большой палец, с синеватым ногтем на мгновение замер над латунным звонком и тут же вдавил мерцающую в полумраке кнопку. Раздался треск, и тени за лестничным окном взметнулись. Чьи они были, осталось загадкой. Впрочем, разгадывать ее никто не собирался.

«Ааа! Папка пришел!» — послышались из-за двери детские голоса. Через мгновение она распахнулась, и Артюхин шагнул в пропахшее подгоревшей стряпней и затаенной ненавистью темное коммунальное логово.

Ребятишки, их было трое, радостно кружили вокруг незнакомого дядьки, ничуть не смущаясь тем, что это совсем не «папка», а когда тот нагнулся за выпавшей из рук барашковой шапкой, самый шустрый повис на шее.

Фыркая и мотая головой, Артюхин с мальчишкой на закорках, поковылял в кухню, обозначенную в темном коридоре полоской желтоватого света.

С визгом и улюлюканьем компания распахнула двери и, точно возле глухой стены остановилась, затихла. Артюхин осторожно снял с плеч мальчонку, аккуратно поставил рядом с собой. Тот сразу оттянул полу его бекеши и спрятал лицо. Остальные двое — мальчик и девочка топтались тут же в нерешительности. Все смотрели на женщину.

Та стояла посреди жаркой кухни возле увесистого табурета, на котором тускло поблескивал медный таз.

Из-за широкой спины не было видно, что в нем.

Артюхин коротко кашлянул, пытаясь обозначить свое присутствие, но женщина не обернулась, продолжая возиться с лоханью.

— А ну, Венька, Генька, скидавай порты! — громко скомандовала она, опуская тяжелый таз на пол. — Сикайте!

Пацанчики, ничуть не смущаясь постороннего, привычно спустили штаны и две упругие струи зажурчали, растворяясь в мутной воде.

Как человек образованный Артюхин читал про римских фуллонов, стирающих одежду мочой. Но вот так, чтобы в начале двадцатого века на коммунальной кухне… Он еще раз кашлянул. И тут один из ребят, дернул женщину за подол, указав на застывшего возле дверей гостя.

— Мамка глухая. Ты, дядька, кричи ей громче, — предупредил он, заправляя рубаху в порты.

Женщина повернулась к Артюхину. По грубо струганному раскрасневшемуся лицу катились крупные капли пота. Она смахнула их рукой и уставилась на гостя.

— Мне бы Лушу… — невнятно пролепетал Артюхин, пытаясь припомнить черты давнишней знакомой. Она или нет. В памяти остался образ цветущей бабы с гривой смоляных волос, упругой грудью и… он точно помнил, та не была глухой. Хотя с их последней, впрочем и единственной встречи, прошло лет десять. За это время можно не только оглохнуть, но и ослепнуть от всех тех ужасов, что приключились в империи. — Вы Луша? Луша? — прокричал он.

— Фекла.

— А Луша где?

— Нету у нас таких.

— Вы давно здесь живете?

— С прошлого Рождества заехали. С семнадцатого, значит, года. У нас все законно и ордер у мужа имеется. Он на работе. В чрезвычайной комиссии работает. А вам что надо, товарищ?

— Александра Чепухина тоже нет?

— Нет таких. Вы по какому вопросу интересуетесь? — металлическим голосом, как бывает у тугоухих спросила она, вытирая руки о фартук.

— Да так, родственников ищу. Жили они тут до революции, — зачем-то соврал Артюхин, ощущая лицом, жар от раскаленной плиты. Тело его под бекешей сделалось влажным. — Извините, что побеспокоил.

— Ничего. Мальчишки, проводите дядю.

Артюхин вышел. Ночь навалилась темным безжалостным зверем. Где-то вдалеке постреливали. Нестерпимо хотелось жрать, и такая была тоска в животе, что и сапоги бы сварил, да похлебал горячего бульончика.

Записка с адресом, что всучил ему когда-то молодой приятель, давно затерялась. Где искать Евлампию, как бишь ее… нет не вспомнить, он не знал. В память остался только Луша в доме Пеля. Где квартировал теперь Александр, да и в каком веке уточнить было негде.

Спрятав лицо в воротник, Артюхин стоял на ветру, не понимая как жить дальше.

Даже в дурдоме, где он пусть не сладко, но спокойно существовал последний десяток лет никто не мог додуматься, что безбожная власть своим революционным декретом украдет у народа не только две недели, но и Рождество у православных экспроприирует. Очутиться в страшной сказке, где после 31 января сразу наступает 14 февраля он никак не ожидал. Однако, еще утром, когда его выперли из скорбного дома на первом же столбе прочел: «Первый день после 31 января сего года считать не 1-м февраля, а 14 февраля, второй день — считать 15-м и т. д.».