Мне восемь. Я вижу вас в жизни земной,бессмысленной и незавидной:у входа на рынок сапожник кривойв коляске сидит инвалидной.В ужасной коляске, знакомый до слёзсапожник торгует шнуркамии тяжесть её колоссальных колёстолкает больными руками.Я вижу, как, залпом глотая вино,похмельный художник Алфимоврисует в сарае при местном киноафиши для завтрашних фильмов.Как толстая Дора за грязным столом,приёмщица нашей химчистки,всё пишет и пишет чернильным перомкакие-то скучные списки.До худшего дня, до могильной порыв убогой и тусклой отчизневы крест свои несли, а иные мирывам даже не снились при жизни.За то, что грядущую участь своювы видели в образах тленья, —посмертною родиной в чёрном раюдарован вам сон искупленья.Покуда кружит в негасимых лучахнад вами мучитель крылатый —я, маленький мальчик, в бессонных ночахбеспомощный, невиноватый,вас вижу и плачу, и нет моих силк нему обратиться с мольбою,чтоб дал вам забыться, чтоб вас не будилсвоею безумной трубою.
2
Я вижу, как в древнем своём пиджакеи в мятой соломенной шляпе,со старой пластинкой в дрожащей рукеприходит он вечером к папе.И спор их о роли Голанских высоттак жарок и так нескончаем,что лишь иногда он до рта донесётстакан с остывающим чаем.Я вижу, как, музыкой преображён,забыв разговор бестолковый,по комнате медленно кружится онпод лёгкий мотив местечковый.Он медленно кружится тысячу лет,попавший в нетленное время.И лампочки нашей немеркнущий светструится на лысое темя.Когда же там звук нарастает иной,подобный далёкому вою,когда его там накрывает волнойпротяжною и духовою,и тёмный над ним разверзается свод,как будто бездонная рана,и гневное пламя с поющих высот,с небесного хлещет Голана, —я здесь заклинаю незримую власть,недетским охваченный страхом,чтоб в то измеренье ему не попасть,где станет он пеплом и прахом.И, может быть, он меня видит сквозь тьму,молящего о милосердье,о том, чтобы дали остаться емув его музыкальном бессмертье.