Архив еврейской истории. Том 14

Противоречивые заявления свидетелей окончательно запутали присяжных, но им еще предстояло выслушать сенсационные показания доктора Розенфельда, примыкавшего тогда в рейхстаге к фракции независимых социалистов, — «коренастого седого господина, с козлиной бородкой, в очках», который по-немецки, через переводчика, поведал о своих тайных переговорах с Савелием Литвиновым и его представителем Григорием Каганом, затребовавшими 1 млн марок за письменное признание о поддельности векселей. Правда, говорил Розенфельд,

Впоследствии, когда мне показали фотографии Литвинова, я затруднился признать в них человека, который был у меня с Каганом. Но повторяю: я убежден, что у меня был Литвинов. Литвинов всецело подтвердил мне заявление Кагана. Подтвердив его, он, однако, понял, что сделал ошибку, и спросил меня, намерен ли я его заявлением воспользоваться. Я ответил ему, что, конечно, воспользуюсь. Тогда он и Каган высказали недовольство и ушли в большом возбуждении.

После оглашения протокола, зафиксировавшего содержание переговоров, Моро-Джиаффери упрекнул Розенфельда в нарушении адвокатской этики, на что тот, побагровев, возмущенно запротестовал:

Я — 25 лет адвокат, я — старый нотариус, я — бывший прусский министр юстиции. Как нотариус я — чиновник, и мое начальство нашло мои действия совершенно правильными. Дело шло о раскрытии преступления. Литвинов и Каган не были моими клиентами. Профессиональной тайны я не раскрывал. Моя репутация в Германии не хуже, чем репутация господина защитника во Франции.

В ответ Моро-Джиаффери зачитал соответствующее положение германского закона, доказывая, что нотариус все-таки нарушил его, а Торрес, напротив, разразился пламенной речью, в которой восхвалял «великого демократа и великого адвоката» Розенфельда «за то, что он всегда был пацифистом и имел смелость еще недавно выступить против Гитлера в суде». Поскольку в шумную перепалку включились и другие адвокаты, председатель объявил перерыв, по истечении которого показания Розенфельда неуверенно подтвердила его секретарша, опознавшая по фотографии человека, посетившего нотариуса, как Литвинова. Но Каган, письмо которого также огласили в суде, уверял, будто утверждения Розенфельда — всего лишь «советская провокация»[439].

На третий день процесса были заслушаны письменные показания «человека со слуховой трубкой» — С. Б. Файнберга, присланные из Виши, где он, тоже успев стать невозвращенцем, проходил курс лечения. Бывший бухгалтер сообщал, что в мае 1930 года, по поручению главного директора финансово-коммерческого управления парижского торгпредства А. А. Трояновского[440]

, встретился с Иоффе, которому предложил за векселя 2 млн франков наличными. Но маклер от сделки отказался, и Трояновский, узнав об этом, якобы сказал: «Теперь все усилия будут направлены к тому, чтобы за крупную сумму выудить у Савелия Литвинова сознание, что все, выданные им, по приказанию начальства, векселя были безденежны»[441]. Файнберг просил также учесть, что,

Во-первых, каждый ответственный советский работник теряет свой человеческий облик и становится, в лучшем случае, рабом, слепо выполняющим приказания начальства независимо от того, моральны или аморальны эти приказания. Во-вторых, общечеловеческая психика и мораль совершенно неприменимы к оценке действий, показаний и выступлений советских служащих за границей. Для культурного человека советская психика совершенно непонятна. Но именно с точки зрения этой психики должны рассматриваться все поступки советских служащих, связанных даже в своем домашнем обиходе непрерывной ложью и окруженных крепким кольцом агентов ГПУ даже вне пределов СССР[442]

.

Далее выяснилось, что за три дня до начала суда Лютц-Блондель сделал попытку сбыть векселя за 9 миллионов франков. «Значит, вы сомневались в их подлинности?» — атаковал его Торрес. «Нет, — кротко возразил Лютц-Блондель, — я сомневался и продолжаю сомневаться в платежеспособности и честности большевиков и потому хотел получить хоть что-нибудь». Было оглашено и письмо англичанина Симона, подтвердившего, что он не вносил деньги за векселя, но Иоффе пообещал ему заплатить, если он заявит обратное[443]. Затем показания дал еще один немецкий адвокат, бывший депутат рейхстага от социал-демократов, доктор Оскар Кон. Высокий коренастый блондин «с мясистым красным лицом, в золотых очках, с растрепанной буйной шевелюрой», он долго вертел в руках векселя, ощупывал их со всех сторон, подносил к «подслеповатым глазам» и наконец вынес свой вердикт: «Это абсолютно подложно». После такого заключения между адвокатами защиты и обвинения вновь разгорелись бурные прения, а Торрес, заглушая всех своим мощным голосом, которому по силе и звучности не было, как писали, равных, объявил: «Господа присяжные, перед вами картина шантажа с целью выудить деньги у Москвы на том основании, что в дело замешано имя брата высокого советского чиновника»[444].