Архив еврейской истории. Том 14

Вспомнив наконец об Альшице, присяжные заслушали свидетелей его защиты, включая бывшего сенатора при Временном правительстве И. Б. Гуревича[445], представителя беженского комитета при Лиге Наций А. Д. Чаманского[446]

, банкира Л. О. Левинсона-Левина[447], а также письменные показания известного общественного деятеля и юриста Г. Б. Слиозберга[448]

, который по болезни не смог явиться в суд. Все свидетели лично знали подсудимого и давали о нем самые лестные отзывы «как о чрезвычайно порядочном человеке, петербургском адвокате, известном своей широкой благотворительностью», а Чаманский заявил, что «Альшиц в Стокгольме часто одалживал крупные суммы российской дипломатической миссии для организации и снабжения белых армий, причем один раз дал взаймы миссии не менее миллиона крон»[449].

Четвертый день процесса был посвящен выступлениям представителей сторон, и говоривший около трех часов Морис Гарсон доказывал, что необходимых средств на учет векселей ни у кого из членов преступного сообщества не было. «Ваши предшественники ошиблись, — убеждал адвокат присяжных. — Они оправдали мошенников, потому что их увлекли речи Моро-Джиаффери и Кампинчи, которые призывали оправдательным приговором дать пощечину советской власти. Этой ошибки вы, конечно, не повторите». На протяжении всей его речи Торрес «аккомпанировал» Гарсону своей мимикой: «одобрительно качал головой, потирал руки, подмигивал присяжным, выражал в своем лице то умиление, то почтение, то некую внутреннюю скорбь, то негодование». Сам он, почти не касаясь фигуры подсудимого, тоже рассуждал о необходимости очистить дело «шайки шантажистов» от всяких политических симпатий и антипатий. «Ваш приговор, господа присяжные, — внушал им Торрес, — должен показать подлинное лицо Франции, беспристрастное и справедливое. Судьба Альшица нас не интересует, нам нужен принципиальный приговор». Но, посчитав его речь «грубой и низкопробной рекламой советской власти», репортер «Возрождения» замечал, что Торрес явно переборщил: «забыл о чувстве меры, вкусе, приличиях, элементарной добросовестности», оказав тем самым медвежью услугу своим клиентам[450]

.

Пятый день суда начался с дополнительного осмотра присяжными злополучных векселей и оглашения телеграммы из Берлина, в которой Савелий Литвинов категорически опровергал показания Розенфельда, уверяя, будто никогда не посещал его контору и ни лично, ни через третье лицо не связывался с ним. Затем выступил прокурор Годель[451], который был краток:

Векселя подложны. Альшиц виновен. Присяжные на предыдущем процессе ошиблись. Нынешние присяжные вольны в своем решении, — они не должны повторить той же ошибки. Франция справедлива ко всем — это не суд над советской властью. Литвинов и прочие — мошенники[452]

.

Но столь определенная констатация вызвала протест Моро-Джиаффери, который, перебив Годеля, бросил ему:

Господин прокурор, я не могу этого допустить. Вы оскорбляете правосудие. Вы оспариваете приговор, вынесенный присяжными. Этим вы сеете анархию. Неужели советские принципы проникли и во французский суд? Но, что хуже всего, вы позволяете себе назвать оправданных «мошенниками».

Вслед за прокурором суд заслушал речи защитников, но если Долинер ограничился лишь изложением роли своего подзащитного в рассматриваемом деле, то Моро-Джиаффери разразился страстной речью, вполне соответствовавшей его взрывному корсиканскому темпераменту, которая продолжалась три с половиной часа без перерыва. «Вас призывают, господа присяжные, — говорил Моро-Джиаффери, — вынести приговор, который явится порицанием приговору ваших предшественников. Вас призывают тем самым осмеять французское правосудие и дать повод самим же большевикам заявить, что оно бессмысленно…» Адвокат напоминал, что ни на одной из пяти фотографий, предъявленных Розенфельду, тот не узнал Савелия: «Как он мог не узнать человека, беседовавшего с ним несколько часов? Если Розенфельд рассказывает правду об этом свидании, то спрашивается, Литвинов ли был у него? Не стал ли доктор Розенфельд жертвой провокации?»