Артюр Рембо

Но это был еще не конец. Когда на следующий день Рембо пришел в сопровождении Илга за обещанным чеком, он с ужасом заметил г-на Энона и за ним — «бурнус безутешной вдовы». Пока Рембо томился в ожидании приема, его противники, которым удалось опередить его, старались добиться от короля Менелика, чтобы тот добавил к долгу Артюра 100 талеров, обещанных госпоже Лабатю, потому что, конечно же, деньги для нее никто собирать не стал. Король заявил, что у него нет намерения переносить дружеские чувства, которые он испытывал к Пьеру Лабатю, на его наследников, в доказательство чего тут же лишил заплаканную вдову права владения землями, которое когда-то было дано ее покойному мужу.

С быстротой молнии распространилась новость о том, что «француз» оплачивает все долги Лабатю. Отовсюду начали приходить толпы так называемых кредиторов. «Их мольбы или угрозы заставляют меня бледнеть», — замечает Рембо. Приходили вдовы слуг, которые умерли на службе у Лабатю, люди, которым покойный обещал ружье или кусок ткани, и, наконец, люди, которые просто требовали денег. «Поскольку все это честные люди, их просьбы трогали меня, и я платил, — признается Артюр. — Так, у меня потребовал 20 талеров некий господин Дюбуа, я убедился, что он имеет на это право, и отдал ему деньги, прибавив в качестве процентов пару своих ботинок, потому что бедняга жаловался, что ему приходится ходить босиком».

Действиями Рембо руководило своеобразное сочетание милосердия и нетерпения: по своей природе он не был склонен к словесным баталиям и одним платил из жалости, а другим — из нежелания спорить. Даже когда Рембо уединялся в своей хижине, это не спасало его от навязчивых посетителей:

Вот, например, пришел ко мне какой-то господин, сел, чтобы выпить моего теджа[221], расхваливая благородные качества друга (покойного Лабатю) и выражая надежду открыть во мне те же добродетели. Увидев мула, который щиплет траву на лужайке, он вдруг завопил: «Так это тот самый мул, которого я дал Лабатю (он не сказал, что бурнус, который на нем надет, принадлежал Лабатю!)!» «К тому же, — добавил этот человек, — Лабатю остался мне должен 70 талеров (или 50, или 60 и т. д.!)». И он так настаивал на этом своем требовании, что мне пришлось его спровадить, сказав на прощание: «Идите к королю!» Это почти все равно что сказать: «Идите к черту!»

Рембо вел тщательный учет своих «несчастий»: «Различные долги местным жителям и европейцам, заплаченные мной за Лабатю, составили примерно 120 талеров».

Если бы Рембо продлил свое пребывание в Энтотто, он был бы совершенно разорен; поэтому он постарался как можно быстрее получить от короля охранное свидетельство, чтобы вернуться в Харар по самому короткому пути. Когда Артюр получил это свидетельство, к нему обратился Жюль Борелли; его очень интересовал маршрут, по которому Рембо собирался отправиться, и он попросил разрешения сопровождать его. Артюр согласился.

Они выехали 1 мая 1887 года. «Я помню, что в утро моего отъезда, — пишет Рембо, — когда мы уже ехали в направлении север-северо-запад, я увидел, как из кустов вылез посланец жены одного из друзей Лабатю и потребовал у меня именем Девы Марии 19 талеров. Чуть позже со скалы слезло какое-то существо в накидке из бараньей кожи. Оно спросило, заплатил ли я 12 талеров его брату, которые у того когда-то занял Лабатю и т. д. Всем этим людям я кричал, что время выплат прошло». (Из письма г-ну де Гаспари от 9 ноября 1887 года.)

О так называемой Королевской дороге из Энтотто в Харар (500 км) было мало что известно; только один европеец проехал по ней за год до этого — это был итальянский врач Винченцо Рагацци, который сопровождал армию Менелика. Рембо рискнул воспользоваться ею, когда ехал из Харара, но не смог далеко уехать. Вся долина Минджара и земли за Карейу и Иту были совершенно не исследованы. Таким образом, у Артюра появился исключительный шанс получить заслуженное вознаграждение за все свалившиеся на него неприятности, а для Борелли, бывалого путешественника по восточной Африке, большой удачей представлялось путешествовать в компании Рембо, которого он очень ценил. («Наш любезный и утонченный соотечественник», — говорил Борелли о Рембо.)