Асы немецкой авиации

Скорость сближения была огромной, она достигала 900 км/ч или даже больше. Все происходило стремительно. При этом вдобавок вам приходилось лететь сквозь огонь собственных зениток. Выпрыгнуть с парашютом в таких условиях было форменным самоубийством. Ближе к концу войны пилоты реактивных самолетов использовали другие методы атаки. Мы предпочитали, если это возможно, посадить поврежденный реактивный истребитель. Быть расстрелянным, вися на парашюте, – крайне неприятно, а с пилотами реактивных самолетов это происходило довольно часто.

Нужно сказать, что как только я принял командование JG-77, то был сбит в первом же вылете при атаке соединения В-24 «Либерейторов». В этот день я четко понял, что война стала совсем иной, чем в 1940 году. Я летел с горсткой пилотов атаковать огромное соединение, вероятно, около сотни бомбардировщиков, не имевших истребительного сопровождения. Я подумал: «Это будет легко». И я сильно ошибся. Я помнил, что следует атаковать спереди, и занимал отличную позицию – прямо на 12 часов чуть выше, расстояние составляло около 2000 метров.

Я опустил нос истребителя и перешел в пике под углом 45 градусов. Я помню, как мое сердце забилось сильнее по мере сближения. Бомбардировщик, на который я нацелился, быстро рос на прицеле. Я даже не видел, куда попадают мои снаряды, и потянул ручку на себя. Оглянувшись, я не увидел ни дыма, ни огня. Мой ведомый передал, что подбит и выходит из боя. Я перевернул самолет через крыло, чтобы подготовиться к новой атаке, но буквально через минуту услышал глухие удары по моему истребителю. Мотор заглох, повалил дым, я почувствовал запах бензина. Теперь я понял, что лечу на бомбе, готовой взорваться. И тут истребитель перевернулся и превратился в тяжелый кирпич, фонарь полетел брызгами, когда по нему ударили еще несколько пуль.

Огонь бортстрелков буквально разнес на куски мой истребитель. Я сумел сбросить разбитый фонарь и затянул ремни парашюта, которые я всегда держал ослабленными, чтобы они не мешали двигаться. Ме-109 перешел в пике, поэтому я потянул ручку на себя. Самолет сохранил управление, поэтому я сумел выровнять его. Когда я отстегнул привязные ремни, истребитель перешел в плоский штопор, бросив меня обратно на сиденье. Я снова попытался встать, оттолкнувшись обеими ногами. Меня выбросило, как пробку из бутылки шампанского. Я начал падать к земле и, посмотрев вниз, увидел, что мой истребитель продолжает вращаться.

Я выпрямился и приготовился дернуть кольцо. Но когда я сделал это, ничего не произошло. Я подумал: «Ну, вот все и кончилось, парашют не вышел». Но тут я понял, что не полностью выдернул тросик, и дернул еще раз. На этот раз мне показалось, что моя спина треснула. Открывшийся парашют тряхнул меня так, что зубы лязгнули, а перед глазами замелькали цветные звездочки. Шея заболела так, словно ее обдали крутым кипятком. Я еще несколько недель не мог нормально повернуть голову, а вдобавок при открытии парашюта я вывихнул левое плечо. Но когда я приземлился, от удара сустав встал на место. Затем я понял, что у меня есть несколько порезов на правом плече и рваная рана на левом бедре.

Уже позднее я мог сказать, что после того, как мой самолет потерял управление, я первый и последний раз воспользовался парашютом. Я полагаю, что я либо многому научился, либо просто оказался везучим дураком. Бои против русских резко отличались от боев с англичанами и американцами, хотя численное превосходство русских было гораздо более значительным. Западные союзники совершенствовали свою и без того хорошую технику. Мы дрались на больших высотах, так как у русских не было тяжелых бомбардировщиков.

Также нужно сказать, что западные союзники действовали очень гибко, они меняли свою тактику в зависимости от ситуации и очень умело управляли атаками. Русские были заскорузлыми, они слишком медленно учились на собственных ошибках. Я выяснил, что лобовая атака помогает расколоть строй бомбардировщиков. Даже пленные летчики говорили, что они опасались лобовых атак больше всего. Хвостовой стрелок сказал мне, что его лобовые атаки не волновали.