Ататюрк. Особое предназначение

Тот выразил свою радость по этому поводу и приказал подготовить соответствующий ответ.

— Конечно, — говорил Ленин, — Мустафа Кемаль-паша — не социалист, но, очевидно, хороший организатор, талантливый командующий, он возглавил буржуазную революцию. Кемаль — прогрессивный человек и умный глава государства. Он понял смысл нашей социалистической революции и ведет себя благосклонно по отношению к социалистической России. Нужно ему помочь, вернее, помочь турецкому народу…

Как принял это послание сам Чичерин?

Надо полагать, прохладно.

Еще в марте 1920 года он направил письмо в Политбюро.

«Ислам, — писал Чичерин, — его традиции и идеология так же враждебны нам в международной области, и „к панисламизму“ мы должны относиться как к враждебной силе, с которой возможны такие же временные сделки, как с какой-нибудь эстонской или польской буржуазией, и не больше.

Мы не можем рассчитывать на длительный союз с силою, по существу нам враждебною, и мы себя можем компрометировать попытками таких союзов… и принципиально придадим силы реакционной идеологии».

Поэтому «мы должны с большей осторожностью, чем прежде, взвешивать каждый свой шаг, когда мы имеем дело с мусульманским миром, и в частности, панисламизмом».

Письмо Чичерина приняли к сведению и сообщили Сталину для выработки конкретных директив.

На самом деле российско-кемалистские отношения с самого начала не были столь тесными, «дружественными и братскими», как и по сей день пишут о них малосведущие в этом вопросе люди.

Но тогда письмо Кемаля вызвала в Москве самую настоящую эйфорию.

И причин для нее хватало.

На Западе с социалистической революцией ничего не получилось, и теперь все свои надежды большевики связывали с мусульманским Востоком.

Ленин и Троцкий были охвачены параноидальной идеей поднять против Англии не только мусульман, но и всю Азию.

«Международная обстановка, — писал в секретном докладе от 5 августа 1919 года Троцкий, — складывается, по-видимому, так, что путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии».

И союз с Кемалем открывал перед большевиками, продолжавших бредить мировой революцией, новые горизонты.

Большевики надеялись, что в будущем Ататюрк провозгласит Турцию Советской Социалистической Республикой и присоединит все то, что ему удастся сохранить от огромной Османской империи к социалистическому лагерю.

Более того, большевики видели в кемалистах, и не без основания, «прогрессивный и демократический элемент в мусульманстве».

По этой причине они считали «дружественную политику по отношению к кемалистам чрезвычайно важной» для себя.

Они полагали, что «вовлечение турецких националистов в поток демократических движений на Востоке чрезвычайно усиливает их положение» и «сильно продвигает вперед наше разрешение восточных вопросов».

Кроме того, в правительственных кругах России считали, что поражение кемалистов гибель может повести к временному, но чрезвычайно сильному «развитию самого реакционного панисламизма и фанатизма» с заострением как против революции, так и против самих большевиков.

«Объявление священной воины, — писал Чичерин в своей записке в Политбюро, — с султаном во главе против нас в случае победы этих реакционных элементов над кемалистами может подвергнуть и Баку, (уже советский) и вообще наше положение на юго-востоке новым серьезным испытаниям».

В своей речи на XIV съезде партии в 1925 году он выразился еще откровенней:

— Если бы мы не поддержали национального движения в Турции, Англия была бы у ворот Кавказа, а поэтому российское правительство в интересах элементарной безопасности не могло не поддержать национального движения в Турции. Именно поэтому наше тогдашнее сближение с национальной Турцией было и для последней и для нас актом самосохранения…

Именно поэтому большевикам было далеко не безразлично, что происходит на их южных границах и кто на этих самых границах будет их соседом.

Как понятно и то, что ни в каких соседях они не нуждались и уже тогда мечтали захвате Армении, Грузии и Азербайджана.

Именно поэтому вся их болтовня о праве наций на самоопределение так и осталась болтовней.

Как только это самое право затронуло их интересы, они тут же забыли о нем.

И если называть вещи своими именами, то под прикрытием лозунга о самоопределении наций большевики строили новую империю.

Конечно, никто не мог знать, чем закончиться борьба Кемаля.

Но, помогая ему, большевики могли, по крайней мере, надеяться на то, что, в случае успеха, они получат на своих южных границах лояльное государство.

В то время, как расчлененная Турция и создание независимых закавказских государств под американскими и английскими мандатами грозили большевикам тяжелыми последствиями.

В этом смысле Кемаль нашел в Ленине понятливого партнера, который мгновенно сообразил, что с Кемалем лучше дружить.

Понимали ли в Кремле, что Кемаль был ситуативным союзником?

Как и в случае с Кемалем, так и хочеться ответить: а какая разница?

Да и как можно было ответить на этот вопрос после захвата большевиками власти, в который не верил никто, включая самого Ленина?