Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Крайне заманчиво было бы объяснить казус Филатова его персональными и культурными особенностями. Через 50-60 лет вопрос был бы решен, видимо, именно так – Филатов мордвин, представитель другой, нежели большинство его оппонентов, культуры, для финно-угорских народов такого рода логика, как была предъявлена на опросах Филатовым, естественна. Однако для 1920‑х такой подход был очевидно невозможен: большевистская идентичность обязана была отменять национальную полностью. Пока речь шла не о культурах имперско-советской окраины – туркмен, ненец, чеченец были бы легко поняты как носители «отсталого» национального мировоззрения. Но народности Поволжья имели статус пограничный – городской партиец-мордвин не мог отличаться по мировоззрению от городского партийца-русского. По отношению к Филатову применили другой трюк. Перед ним по существу капитулировали, объявив ему, что исключают его из партии без твердых доказательств его оппозиционности, просто на основании того, что его природа не может быть точно определена герменевтическими практиками ВКП(б). Для отказа вступления в партию этого, может быть, было бы достаточно – а вот для исключения из партии крайне сомнительно. Недаром эпопея с Филатовым на последующем этапе содержала глухой эпизод «переубеждения» его партследователем: каким способом и в чем был переубежден Филатов, нам не рассказывают, но выглядит это как запоздалая победа партии над оппозиционером, который был «скрытым» (на этом этапе развития партийной герменевтики «скрытый оппозиционер» стал оксюмороном, «скрытость» как раз и означала сбой в работе категориального аппарата, личность партийца, прошедшего процедуру классификации, не могла остаться «скрытой»), но теперь стал «бывшим» – объективно подтвердив этим, что ранее был настоящим.

Если «путаника» типа Филатова исключили, то чего мог ожидать Григорий Рафаилович Николаев, один из самых отъявленных оппозиционеров в институте? Николаев знал, что отношение к нему будет как к зачинщику: все помнили, что, если бы не прямое вмешательство райкома, Николаев сместил бы Кликунова с места лидера парторганизации на ключевом партсобрании института.

В начале опроса Николаева спрашивали о социальном происхождении:

Вопрос: Из какой семьи ты происходишь?

Ответ: Я рос сиротой между двумя бабушками. Одна мещанка (жена сельского писаря), а другая крестьянка. Отец был сельским писарем.

Все подробности можно было узнать из его автобиографии. Николаев родился в сентябре 1901 года, то есть на момент опроса ему было 27 лет. «Происходил из семьи сельского интеллигента, дед и отец – сельские писаря». Отец был призван в армию, когда Николаев был ребенком, и пропал без вести на Русско-японской войне. Мать, «крестьянка-беднячка», работала прислугой, а в 1907 году вышла замуж за бедного крестьянина. В 1911 году мать умерла, и «отчим отдал меня на постоялый двор, где кипятил самовар, мыл посуду и т. д.» После переезда в Красноярск в 1914 году Николаев служил в лавке купца, а зимой начал учиться в учительской семинарии. «Я был зачислен на стипендию как сирота военного служащего. В 1917 году, летом, работал писцом в Окружном суде»[1787]

.

Революцию Николаев «принял нутром». В начале 1918 года записался в красногвардейский отряд. «Законченных убеждений у меня в то время не было, но тогда шли все рабочие ж. д., я пошел вместе с ними». В красном отряде был «на станции [нрзб.]венной, где нас разбили, я попал в плен к Колчаку». Николаева отпустили, но ему было совестно, так как он «оставил где-то тысячу рабочих красногвардейцев белым на милость. <…> Такое количество пленных чехи не могли расстрелять, тогда было расстреляно 12 человек и один помилован. Репрессиям подвергались только те, на кого имелись доносы, а остальная масса пленных была распущена». По приезде в Красноярск Николаев стал работать на материальном складе, но был уволен «за принадлежность к красной гвардии». Ему удалось вернуться в учительскую семинарию. «В то время в семинарии билась политическая жизнь, под защиту меня взяли ребята, теперь коммунисты…».

Тут начинается трудный период в жизни Николаева и скользкое место в его автобиографии. С августа по декабрь 1919 года он «как цензовик» (то есть мобилизованный по возрасту, а не доброволец) служил в артиллерийском дивизионе рядовым в армии Колчака. Однажды Николаев чуть не пролил пролетарскую кровь: его направили против руководителя советского партизанского движения П. Е. Щетинкина с батареей в Минусинск, но, к счастью, по болезни он не доехал до места назначения. «Заболел инфлюэнцей, стреляло в ушах, и меня вернули с дороги». Вернулся в Красноярск и больше нигде не воевал.