Автор Исландии

Я устроился на работу. Депутат Тоураринн нашел для меня кое-какую плотницкую работенку во Фьёрдской хижине. Там ремонтируют старый дом, который называется «Сибирь». Здесь все очень смешно. Плотник из меня, разумеется, никудышный, но они задействуют меня, чтоб соскабливать старую краску с оконных рам и дверных косяков и вытаскивать старые гвозди. Я работаю с двумя стеснительными темнобровыми пареньками. Дотуда четверть часа ходу вдоль вечно гудящей телефонной линии, протянутой по хейди, и меня все время сопровождает одна и та же сбрендившая крачка, которая постоянно пикирует и пытается клюнуть меня в голову. Разумеется, ее мучит ностальгия. Работа, конечно же, убийственно скучная, но я решил месяцок потерпеть, чтоб быть в состоянии отдать депутату долг. На самом деле я порядком запутался в этих денежных делах, потому что до своего отъезда в столицу депутат попросил меня одолжить ему денег из одолженного, чтоб рассчитаться с Риккой. Иногда я столуюсь у нее: больше ради впечатлений, чем из-за голода, – когда общество, в котором я пребываю в Доме-с-трубой – Сталин все машет, а Ханна все пляшет, – начинает сводить меня с ума.

Но иногда ради этой малютки я ем вместе с ее птахами: кашу с изюмом, кровяную колбасу с изюмом и булки с изюмом. Судя по всему, она сидит на одном изюме, как и дрозды, которых она прикормила: она выставляет полные миски этих сластей на крыльцо несколько раз в день. Птицы прекратили есть что-либо другое. Разжирели, обнаглели, и сейчас, под конец лета, они стали протискиваться сквозь полуприкрытые окна, когда их миски пустеют. Повсюду на полках, столах, стульях – белые кляксы: от изюма у них небольшое расстройство. А она пристает ко всем, кто мужского пола. Теперь она поджидает меня у окошка гостиной, когда я возвращаюсь с работы, с дымящейся чашкой чая и изюмным хлебом. Я принимаю приглашение на чашку чая – и замечаю белую кляксу на одном плече у нее, когда она накрывает для меня на стол. Затем она гладит меня по щеке, а потом сама усаживается, и я наблюдаю, как она вяжет крючком минут двадцать, а потом говорит:

– Одна тысяча девятьсот двадцать три.

Я лежу здесь под крышей и слушаю, как дождь барабанит по рифленому железу. Дождинки падают над целым регионом. Нигде не осталось ни сухой пяди туна, ни незакапанной крыши сарая. От каждого камня, каждого столба прочерчена мокрая прозрачная линия до небес длиной в два километра. Когда-то я ударял по этим серебряным струнам своим пером, а сейчас просто лежу под крышей, намозолив руки, и слушаю, как капли обрушиваются на кровлю. Сотня тысяч щелбанов с небес. Но это не те же самые капли, что падают на плечи хельярдальского фермера – на его полупромокшие шерстяные плечи.

Хроульв шел через кочкарник, вереск и мхи, траву, лежащую ниц, колокольчики, костянику. Кочки. Качки. Старик-фермер в галошах. Что он делал? Он и сам не знал. Он проверил ограду, бросил взгляд на озеро и услышал вой, доносящийся из сенника сюда, до самого Мощнявого кочкарника, и на миг ему показалось, что собака вернулась с того света, – но, конечно же, на самом деле это выл мальчик. В него вселился бес. Эти вечные завывания по утрам и вечерам, хух. Фермер получше затолкал вывороченный ком земли под расхлябанную проволоку одной ногой и поплелся дальше вдоль изгороди – дальше под новые капли дождя. Нет ничего лучше, чем идти по земле. Нет ничего лучше, чем когда тебе в последний раз дают пройти по своей земле.

Капли дождя падали на его спину, словно в губку. Этот человек не мог промокнуть. Ему не бывало холодно, и тем более – жарко. Этот человек был единым целым со своей землей. А сейчас он ее потерял. Он проиграл свою войну длиной в целую жизнь – вой ну со временем и с обществом, глупостью и прихотью, волнением и веком – этим сбрендившим веком, который прихлопнул его, как чашка – муху. И как бы ты ни старался, все твои мечты, вся твоя работа, твои крылья в конце концов налетают на стенки этого века. Эпоха – ножны, а твоя жизнь – меч. Шагнешь вон – и все. Или станешь бессмертным, или тотчас погибнешь. А Хроульв всю жизнь продержался за гарду этого меча. Кто готовится к худшему – как раз при нем и живет.

Откуда приходит неудача? Может, она входит в состав времени? Стоит за его спиной и порыгивает наружу между секундами? Или она просто выползает на сушу, как невинный тюлень из моря? Жирная безрукая неудача, глаза которой пялятся с огромной глупостью? Затем она ковыляет за тобой на холодную хейди – чудище с легкими и рыбьим хвостом?