Байкал - море священное

Студенников так далеко ушел в своих суждениях, что в какой-то момент сделалось страшно, поспешил вернуться на землю. И, кажется, сделал это слишком торопливо и неумело, во всяком случае, стоило прикрыть ладонью глаза от ставшего неожиданно ярким солнца, как ощутил на сердце тревогу, и эта тревога была много сильнее страха, что испытал недавно, думая про чувство несвободы, которое живет в людях и влечет к краю пропасти… Показалось, что руки у него в крови, во всяком случае, меж пальцами появилась какая-то неприятная розовость, словно бы нечаянно прикоснулся к одному из красных ручейков, что так обильно растеклись по перрону. А тут еще слова вспомнил недобрые: «А все вы… Черт бы вас побрал!..» И впрямь недобрые, будто и он повинен в том, что случилось нынче. Да в чем же его-то вина, господи, иль не он стремился помочь людям? Небось с его участка не бежали, а наоборот, норовили всеми правдами и неправдами попасть туда.

Мефодий Игнатьевич со смущением, почти воровато оглянулся, а потом опустился на колени, набрал в ладони снега и долго растирал их… Не скоро еще поднялся, а когда снова поглядел на руки, они были и вовсе розовые, и это еще больше смутило, постарался побыстрее натянуть перчатки… Он говорил себе, что не виновен, и не верил, подумал, что, помимо своей воли, подобно солдатам, которые, не желая этого, стреляли в людей, и он совершил что-то, чему пет оправдания. Только он пока не знает, что именно, а когда узнает, будет невозможно жить на земле. Вспомнил лицо Христи Киша, и страшно стало, в лице рабочего была неприязнь, да нет, ненависть, которая удивила сначала, а потом отбила охоту помочь…

«Что же происходит со мною? — с недоумением спрашивал Мефодий Игнатьевич. — Со всеми нами? Отчего появилась ненависть?..»

Еще о многом хотелось бы знать, но ответа не было ни на один из мучивших вопросов. Сделалось обидно, что он не многое понимает, а было время, думал про себя, что толковый и расчетливый промышленник, который в состоянии ладить с рабочими: если, случается, и поругивают его, то поругивают незлобиво и даже с пониманием, что иначе поступить ему, влезшему в шкуру делового человека, нельзя… Он тешил себя мыслью, что люди не осудят, если даже он и закрутит гайки. Бывало, и закручивал, но лишь когда не сыскивал другой выход. Впрочем, все это осталось далеко, так далеко, что и не вспомнишь сразу. Он с чрезвычайной активностью занимался делом, потом дело двинулось вперед как бы само собою, уже не требуя с его стороны каких-либо усилий. И тогда стало скучно, и он постепенно отошел в сторону, впрочем, не забывая интересоваться прибылью, которую тотчас же вкладывал в новое, сулящее выгоды предприятие. А порою брал часть ее и отправлял в детские приюты и в заведения для немощных и слабых. Он делал это, когда становилось особенно скучно, и льстил себя надеждою, что люди не забудут его доброту. Впрочем, если бы кто-то сказал про эту надежду, Мефодий Игнатьевич обиделся бы, искренне полагал, что в том была не вся правда, а только часть ее. Да, конечно, ему хотелось, чтобы про его доброту помнили, по, если бы даже он знал, что ничего подобного не случится, вряд ли что изменил бы… Ну, не желают помнить, и не надо: Зато я помню… Мефодий Игнатьевич догадывался, что его благодеяния если и нужны людям, то не больше, чем ему самому. И это, как ни покажется необычным, вполне устраивало его. И вот все поломалось, было горько и больно, не видел вокруг ничего, что могло бы утешить, а ощущение несвободы ширилось, росло, и нельзя было никуда уйти от этого, и даже уже находясь возле Александры Васильевны, славной и милой возлюбленной, он все шептал упрямо и горячо:

— Клетка… Проклятая клетка…

24

Старуха поняла, что Бальжийпин уйдет, хотя он ни слова не говорил об этом, и стала готовиться к смерти. Не растерялась, нет, знала: рано или поздно — он уйдет. Только немного расстроилась, что это случилось так скоро, она не успела ничего сделать. К примеру, не сходила в рощу, возле которой сожгли мужа. Все время собиралась сделать это, но так уж получалось, что у нее или болела в ту пору голова, или отказывали ноги. К тому же ее вполне устраивало, что рядом находился человек, которого принимала за пришельца из другого мира. Старухе был дорог именно этот человек, а не тень Баярто. Правду сказать, уже начала помаленьку забывать ту тень, хотя случалось, видела ее в углу юрты, дрожащую и слабую, или посреди двора, стояла тень и смотрела долгим скорбным взглядом, но не на старуху, а куда-то в сторону. Это удивляло, порою спрашивала у тени:

— Ну, чего же ты, так и не взглянешь на меня? Иль я виновата перед тобою?