Байкал - море священное

Старуха лежала и смотрела в потолок юрты и старалась успокоиться, знала, что смерть принимать надо легко и без-боязно, но не умела этого сделать, на сердце было тревожно, и с каждою минутою тревога становилась сильнее, не знала, в чем тут дело, и хотела бы понять себя, но что-то, уже и не подвластное разуму, мешало, упрямое что-то — не сдвинешь с места… Она снова попыталась закрыть глаза, но и это было не в ее власти, и тут увидела на потолке какой-то алый огонечек, наверное, тот самый, что прежде горел за окошком. Огонечек все разрастался, пока не разбежался, упрямый, по туго натянутым звериным шкурам на потолке… А потом переметнулся на близлежащие деревья и скоро сделался огромным, до самого неба, пламенем. И было пламя огненно-красное, заслонило собою все видимое пространство, вблизи его, там, где лежала старуха, сделалось невыносимо жарко, она задыхалась от гари и копоти и хотела бы подняться с лежанки и сходить в Шаманкин улус и предупредить людей, что пришла беда. На какое-то мгновение почудилось, что сумела совладать со слабостью и теперь идет таежной тропою. Однако ж мгновение истаяло, и она поняла, что так и не сдвинулась с лежанки, и тогда заплакала, но не громко, не навзрыд, а словно бы с опаскою, едва ли не с удивлением прислушиваясь к собственным, коротким и задыхающимся всхлипам. Разучилась за долгие годы плакать. А может, никогда и не умела?.. И теперь, ощущая на щеках солоноватые слезы, не сразу поняла, что это такое… Вроде бы вода какая-то на щеках, к тому же теплая и горчит. А когда поняла, подосадовала на себя: не плакать бы надо, а думать, как помочь людям, небось надеются на нее, знают, не подведет, придумает что-то… Если бы так! В голове и мыслей-то никаких, только страх, что пламя, нежданно-негаданно разросшееся из малого огонечка, который конечно же оставил в тайге человечек с лисьей мордашкой, скоро охватит всю землю, и тогда не сыскать ей, слабой, спасения. И так велика была душевная боль, что старуха, сделав над собою невероятное усилие, поднялась с лежанки и пошла… Но она опоздала, юрта уже пылала со всех сторон.

— О, боги, что же вы?! — в смятении прошептала старуха и упала на горячий земляной пол… Еще минуту-другую она пребывала в этом смятении, а потом сделалось холодно и зябко, и уже ничего не помнилось, тишина мертвая надавила на уши, на тощую, уже и слабо не вздымающуюся грудь.

— Я ухожу, ухожу… О, боги!

25

С утра Бальжийпин ходил в степь, грустно стало в одиноко стоящей на окраине улуса юрте, где жил все эти дни после того, как ушел от старухи. Хозяева умерли еще в прошлом году, и люди в улусе решили, что ему лучше будет скрываться здесь, никто лишний раз не потревожит, а пронырливые хувараки едва ли возьмут в ум, что Бальжийпин прячется в родном улусе, почти не встречаясь ни с кем, разве что с теми, кто потемну приносит ему молоко или тарак.

Бальжийпин долго не хотел перебираться в эту юрту, но люди настояли, говоря, что хувараки нынче сделались и вовсе злыми, так и рыщут по улусам, так и рыщут…

О, это окаянное одиночество! Как же оно томительно и тревожно! Да, да, тревожно… Все время кажется, что понапрасну теряется время, которого, наверное, осталось не так много: как пи прячься от зорких глаз хувараков, все равно сыщут, он не сомневается. Противно прятаться, когда знаешь, что в соседнем улусе мор напал на людей, а в жилище охотника у дальнего гольца уже давно ждут его: дети рождаются слабые и, что ни год, помирают. Обещал помочь, по так и не пришел… Однажды совсем было собрался, но непонятно каким образом прослышали об этом в улусе и не отпустили.

Верно что, следят за ним строго, и не чужие глаза, свои, молодые и старые, у кого выпадет редкая свободная минута, словно бы нечаянно вдруг окажутся возле его юрты, и, приметив, что он смотрит на них из окошка, отвернутся и начнут со вниманием разглядывать что-то… Не так-то просто провести их. И все же с утра удалось сходить в степь. Впрочем, кажется, и тогда кто-то следовал за ним на приличном отдалении. А в степи, обожженной морозом, было привольно и дышалось легко, ходил и блаженствовал, он там пробыл долго, благо никто не тревожил, а потом случилось что-то со степью и с небом: налетел шальной ветер, да не тот, что, набедокурив, пропадает, сильный и яростный, разворошил степь, растолкал, небо над головою сделал черным и непроглядным. И тут Бальжийпин услышал чей-то стон, а чуть погодя увидел старуху, она была вся в белом, как и снежная круговерть, что неожиданно пала на землю. Старуха смотрела на него, и в глазах стыла боль, кажется, хотела сказать о чем-то и не могла, смерть стояла у нее за спиною.

На какое-то мгновение, словно бы смутившись, Бальжийпин опустил голову, а когда поднял ее, старухи уже не было, по-прежнему бушевала снежная буря, оглянулся, но так и не понял, в какой стороне остался улус, и уж хотел опуститься на землю и переждать, когда кто-то дотронулся до плеча и сказал:

— Пошли…

Тьма была черна и непроглядна, и он не сразу увидел человека, а когда увидел, узнал в нем Сафьяна Крашенинникова. Спросил с удивлением: