Байкал - море священное

С того момента, когда задумал уйти, Бальжийпин понял, что старуха догадывается об этом. Нет, она ничего не говорила, но по каким-то, подчас мало что значащим деталям, все чувствуя обостренно и болезненно, понял, что так и есть. И хотел бы сказать: пускай его уход недолго мучает ее, но не сказал, наверное, было трудно смотреть в старухино лицо, которое сделалось и вовсе черным, в глаза ее, уже и тогда словно бы лишенные, причем насильственно, жизненной силы. Он в первый раз подумал о насилии, когда старуха посреди ночи поднялась и ушла, он слышал, как она бессвязно бормотала что-то, но не разобрал ни слова, а только почувствовал, что из юрты ее гонит душевная боль. Старуха пришла утром и была слаба и едва доплелась до женской половины юрты. Он тогда спросил: куда же она ходила?.. И тут его осенило, понял — куда:.. Конечно же, следуя старому восточному обычаю, хотела проститься со всем сущим на земле и потому, пересиливая слабость в теле, вышла из юрты. Она не могла поступить по-другому, поступить по-другому — значило отойти от законов, по которым жили и умирали ее предки. Не надо было напрягать воображение, чтобы понять муки старухи и связать со всем, что намеревался сделать. Уже давно между этими людьми установилось какое-то удивительное, едва ли возможное в ином месте взаимопонимание, им не нужно было много говорить, чтобы понять друг друга, это шло словно бы помимо их воли, мощное и раскидистое, как старое дерево, которое испытало немало, прежде чем приблизилось к ощущению гармонии мира, и теперь стоит, успокоенное, и берет длинными гибкими корнями надобную влагу из земли, а ветками тянется к небу и тут тоже берет свое… Так й стоит, прияв себя как часть несуетного мира, но отними у него землю иль небо, иль то и другое сразу, умрет сейчас же…

Кем же он был для старухи? Землею иль небом?.. Скорее, небом, которое, случалось, радовало, землею же для нее была память, его она жила. Но все ж и небо значило для нее немало, и сияло, и грело, вносило в душу неупокой, без чего сделалось бы худо, мертво.

Они шли таежным чернотропьем, след в след, впереди Бальжийпин, а уж потом Крашенинников.

Юрту увидали издали, черною отметиною сияла на белом заснеженном взгорье, сразу за нею, упадая с крутого обрыва, начиналось ослепительно яркое, в ледянЪм крошеве и глыбистых торосах, море. Было море неподвижное, глазам больно глядеть на его неохватность. Что-то предупреждающе холодное почудилось Бальжийпину в морской неохватности, словно бы не во льдах земная, теплом и светом осиянная бездна, а прикрыта саваном… Бальжийпин поглядел на Сафьяна и в глазах у него заметил то же беспокойство, заныло на сердце, вон и Байкал нынче в тревоге, и эта тревога не бестелесна, живая и горячая, тотчас и войдет в душу.

Не русское море, не бурятское, не чье-то еще… Вселенское, может статься. Не принадлежала какому-то отдельному народу, имея прозвание чудное, которое не- сыщешь ни в одном языке мира, пришедшее к людям из глубины веков и до сих пор не сделавшееся ни для кого, вроде матушки-Волги иль зеленогривой Селенги, родственно близким, все ж поднялось над всеми ими, подобно тому, как истинная, от сердца, живущего любовью, святость подымается над приевшейся глазу обыкновенностью. Я думаю, оттого и получило прозвание священного, что и по сей день не понятна человеку его неземная красота. От веку приходят люди к байкальским берегам, не с любовью, нет, с трепетом, как если бы это было святое место. Глядят на волны и дивуются, и но посмеет никто поднять руку на эту неземную красоту. Но долго ли будет жить в их сердцах, во благо им самим, трепет?.. А что, если настанет день, и все переменится, и человек поменяет свою сущность и сделается холодным и безбоязным?.. Что тогда?.. Даже и теперь, имея в душе страх, человек вдруг да и выкинет несусветное, от ненависти и отчаяния, и тогда загорит тайга вокруг Байкала, и станут волны красными, кроваво-красными, как случилось совсем недавно, когда из горящего леса вышла Мария.

Старуха лежала на земляном полу, подвернув под себя левую руку, а другую отбросив далеко в сторону, едва ли не к самому пологу. Глаза у нее были широко открыты, и в них застыло что-то, может, последнее видение, и это видение, кажется, не поддержало ее слабеющий дух, а напротив, ввело в еще большее смущение: вокруг глаз застыли в мертвом испуге острые, землисто-синие морщины. Что же старуха увидела там, за чертою?.. Бальжийпин, стараясь не глядеть на умершую, закрыл глаза… Когда же снова посмотрел на нее, морщины словно бы сделались меньше, в лице появилось другое, уже не пугающее, а вызывающее сострадание, единственно приемлемое в этот час, ничего от людей не требующее, спокойное выражение. Бальжийпин вздохнул с облегчением.