Балкон на Кутузовском

Крохотная шестиметровая кухня всегда была местом силы, с удовольствием проглатывая и рассаживая по местам всех пришедших, не считая Полю с Лидкой – те почти всегда стояли у плиты. Жизнь тут дымилась и коптилась, пылая конфорками и дыша жаром от духовки, а когда гости уже, наконец, уходили, приостанавливалась, успокаивающе струясь водой из-под крана на посуду, или же замирала совсем, когда Лидка с Полей, разом вздохнув – наконец-то всех проводили, – садились читать хороших классиков и слушать, почти засыпая, недавно появившуюся радиостанцию «Маяк». Наконец они дожидались, клюя носом, позывных «Подмосковные вечера», клали закладки в свои вечно недочитанные книги или сворачивали газеты с кроссвордами и шли укладываться. А на следующее раннее утро кухня снова оживала – запахами жареного хлеба, убежавше-пригоревшего молока, звуками упавшей ложки или хлопающей от ветра форточки. Днем снова подтягивались гости, хотя они не были гостями в прямом смысле этого слова – уже почти родня. Входная дверь на замок не закрывалась – только ночью, – и прийти «на чаек» было делом обыденным, не требующим согласований и предварительных ласк. Так, конечно, было принято не у всех вокруг, но во всяком случае у большинства знакомых и соседей двери были всегда нараспашку.

Когда же дома был Робочка с Аленой, жизненный ритуал совершенно изменялся – все делалось для Робочки и ради него. Он сам об этом никого не просил и к этому женскому решению никакого отношения не имел, но настолько располагал к себе необычной, не свойственной человеку добротой, обаянием, умом и тактичностью, так заботился об окружавших его «девочках», что абсолютно и без остатка их в себя влюбил еще давным-давно, со времен Поварской, когда появился там, нескладный и длинный, только что начавший ухаживать за Аленой. Этот «культ личности» был негласным, никто его никогда не навязывал и не обсуждал, это снизошло само собой, решение было раз и навсегда принято по умолчанию, хоть никто конкретно – ни Поля, ни Лидка, ни даже Аллуся – к этому отношения не имел. Роберт объединял всех женщин своей любовью, его, единственного мужчину в семье, не считая, конечно, Тимки, боготворили все, каждый по-своему, и очень хотели хоть как-то ублажить. Поля с Лидкой сменяли друг друга на посту у плиты, прививая Робочке вкус к хорошей домашней еде, чтобы он понял, что времена сухомятки, черныша со шпротами или батона с кефиром уже давно прошли. «Девушки», как Полю с Лидией Яковлевной называл Роберт, изгалялись на кухне как могли: каждое утро начиналось с блинчиков, тохоньких, почти прозрачных, безо всякого молока, на воде, и от этого чуть клейких и немного тянущихся, по старому семейному рецепту, или оладушек, то с яблоками, то с вишней, то простых, со сметанкой; по праздникам и выходным обязательно фирменные киреевские лепешки – как без них-то? – солнечные, зажаристые, со стекающим растопленным сливочным маслом, и из оставшегося от лепешек теста – пирожки с мясом, тоже по воскресеньям. Ну а в будни – чем советский бог пошлет. Но к вечеру, когда «дети» – Алла с Робой – были в Москве, а не шастали по миру, всегда равно набегали гости и всегда в большом количестве, одним-двумя никогда не обходилось. Вот днем Лидка с Полей – Лидка, конечно, могла бы и одна, было бы быстрее, но мать надо было выгуливать – обходили магазины поблизости и выискивали, чем можно поживиться, чтобы обеспечить провизией налеты вечно голодных гостей.

Район в этом отношении попался богатый. Магазинов хоть отбавляй направо-налево, и в одном-то из них точно можно было хоть что-то добыть. Лида с Полей и рыскали. Иногда успешно – бывало, они входили, и им сразу несказанно везло: одновременно с ними из недр магазина рабочий вывозил тележку, груженную сардельками, и не торопясь прокладывал свой путь к мясному прилавку. У прилавка же мгновенно начиналось активное роение и выстраивалась очередь, но все равно с надеждой глядящая в черный проем двери в подсобку, не вывезут ли еще, чтоб уж точно хватило на всех. Поля вставала в хвост, а Лидка шла дальше по залу, чтобы проверить весь ассортимент. Какое-то время толпа покорно и терпеливо ждала продавщицу, наслаждаясь будоражащим копченым запахом, и вот из подсобки, как баркас, выплывала необъятная она – в вечно грязном халате, с халой на голове и неровно накрашенным оранжевой помадой ртом. Очередь в эти мгновения становилась единым живым существом, у которого была своя голова и хвост. Она живо и моментально реагировала коллективным чутьем на любые изменения в магазинном воздухе – сначала, возбужденно, на дошедший до этого коллективного носа аромат подкопченых сарделек – в одни руки по 6 штук! – а вслед за ним на запах людской ярости, когда сарделек этих не доставалось хвосту…