Балкон на Кутузовском

Потом этот эпизод как-то стерся, задвинулся в дальний угол памяти, как Лидкиной, так и Полиной, об этих слезах больше не вспоминали, замалчивали, не доставали на поверхность. Не было ничего такого. Не бы-ло! Ну а забывчивость – в таком-то возрасте? Как без этого! Это ж почти норма на девятом десятке – чего-то уже и не помнить. Жизнь и продолжала себе идти осторожно, помаленьку, не торопясь, тихонько и налаженно.

***

«Дорогие Вера Павловна и Иван Иванович!

Письмо ваше получили, большое-пребольшое вам спасибо, особенно за цветы. Разместили их по всем комнатам, глаз радуется, куда ни войдешь! И большое спасибо за лук и зелень! Свой огород – великая вещь! Все очень хорошо и кстати. Вы пишете, что жалеете, что я не была у вас. Откровенно признаюсь, что пожалела об этом в тот же час, что вы уехали. Ну что я могу поделать с моим непростым характером… Зато, даст бог, когда вы переедете в Москву, буду у вас частым гостем. Недаром я приглядываюсь к даче в Переделкино, которую мы смотрели. И скорей бы все это было, пока я еще жива, а то лет-то уже порядочно. Дети очень довольны остались поездкой, одна я только потеряла наслаждение – побыла бы с Катенькой, а то не успели ее привезти, как увезли опять в детский сад на дачу. А какие фотографии замечательные! Ну, дело прошлое, будем надеяться на хорошее будущее. Еще раз большое спасибо за доставленное удовольствие моим деткам.

Будьте все здоровы.

Крепко вас всех целую и обнимаю,

Ваша Полина Исаевна».

Детей – Алены и Роберта – чаще не было дома, чем они были. Начался в то шестидесятное время эдакий поэтический бум, который рос, как ком с горы, и молодой талантливый поэт был нарасхват – поездки, выступления, встречи с читателями, записи на телевидении и радио, гастроли, и все по нарастающей, по нарастающей. Алена, как жена поэта, а точнее, его муза, почти всегда была рядом. Когда же они, наездившись, возвращались, вваливаясь с чемоданами домой, Поля первым делом спрашивала, надолго ли и когда снова в путь. Но в последнее время стала потише, менее разговорчивой и боевой, все больше сидела у себя в каморке с газетой в руках. Аллусе были очень заметны изменения, которые происходили с Полей, хотя состояние у нее было «плавающее», то лучше, то сумрачней. К этому все уже немного привыкли. По дому все еще суетилась, Лида никогда мать не останавливала и обязанности с нее не снимала, пусть чувствует себя нужной, пусть держится на плаву. Иногда старалась даже преувеличить ее значимость, слишком сильно начиная захваливать за куриный бульончик или картофельные драники. Поля иногда на это не реагировала, но, бывало, спрашивала, ставя ее на место:

– Ты, мать моя, себя-то слышишь? Ты чего голосишь? Моих драников никогда не ела? Что с тобой? Уймись!

Однажды Поля принесла из почтового ящика письмо, которое было адресовано Роберту Крещенскому. Поля молча подала его Робочке, когда тот пришел на кухню завтракать. Почерк на конверте был знакомым – так коряво и непонятно писал только Генка Пупкин. Роберт сильно тогда удивился, ведь Генка заходил в гости буквально несколько дней назад, был как всегда остроумен и весел, не было и намека на то, что он, придя домой, станет марать бумагу. Что такого могло произойти, что ему вдруг приспичило написать письмо, пойти на почту, запихнуть в ящик, а не вручить лично? Роба вынул листок и почему-то обрадовался, что текст напечатан на пишущей машинке и что не придется разбираться в жутких Генкиных каракулях. Многие слова были вымараны, другие зачеркнуты, а какие-то подписаны от руки, но текст прочитать было очень даже можно.

Роберт отложил яичницу, закурил, глубоко затянулся и взглянул на листок: