Балкон на Кутузовском

«Роберт, старик!

Долго думал, писать тебе или нет, откладывал бумагу, снова садился к столу.

Решил написать, зачем мне молчать о том, что гложет? Гложет, и я не могу найти себе места. Разговор с тобой слишком уж сложен для меня, вряд ли я смогу пробиться сквозь твой внушительный скептицизм. Да и встречаемся мы или на многолюдных концертах, или во время торжественных застолий. Ни там, ни там поговорить о серьезном возможности нет.

Мы друзья. У нас с тобой совершенно близкие отношения, я знаю всю твою подноготную, а ты всегда в курсе того, что происходит у меня. Мы шли с тобой одними и теми же дорогами, любили одних и тех же поэтов и посвящали огромную часть времени разговору о стихах. Не своих – чужих. Мы часами читали друг другу стихи по телефону. Кто, кроме нас, читает стихи по телефону?

А сейчас, на мой просвещенный взгляд, настало время, чтобы поговорить о стихах твоих. Время разговора назрело, я нутром это чую.

Ты так хорошо начинал, подавал такие надежды, пока мы топтали с тобой скрипучий институтский паркет! Твои тогдашние стихи рвали душу, а темы, которые ты выбирал, вызывали здоровую зависть!

Потом в наших отношениях наступила некоторая неловкость, затем отчуждение, мы разошлись, хотя и не по сути, просто вступили в большую жизнь и ушли в самостоятельное плавание.

И в связи с этим не могу не задать тебе вопрос: куда ты уплыл?

Кто, старик, тебя окружает?

Что это за постоянно смеющиеся и начисто лишенные тревоги за искусство люди вокруг тебя?

Кем ты стал?

Каким ты стал?

Отвечу – банальным, примитивным, полным риторики и напыщенности, выродившимся стихоплетом. Такими же, как ты, стали твои последние стихи, которые я читал с чувством неимоверного стыда.

Я имею право тебе это говорить! Я твой друг!

Никто другой не скажет! Беру это право на себя…»

Буквы вдруг стали сливаться в одно серое неразличимое пятно, которое увеличивалось и расползалось по странице, словно Роберт смотрел на него через чужие толстенные очки, смысл терялся и исчезал. Сигарета в его руке задрожала, а в сердце возникла какая-то зловещая пустота, заполняющая постепенно все нутро. Ошеломляюще банальный, значит, выродившийся стихоплет… Пустота внутри превратилась в холод, отчего по телу побежали мурашки.

– Робонька, от кого это? – Алена увидела, как изменился Роберт, читая письмо. Она взяла конверт и тихо произнесла: – Понятно…

Генка Пупкин никогда не отличался совестливостью и порядочностью, Алена его не любила. Улыбалась, кормила, принимала, понимая, как мужу нужны боевые и талантливые товарищи из института и насколько необходимо здоровое творческое соперничество, но интуитивно чувствовала, что товарищ именно этот, клейменый, знак предательства выжжен на нем, но скрыт до поры. И вот, видимо, пора настала.